Записки русского изгнанника
Шрифт:
У меня был подобный случай. Но из двух миллионов золотом (а может, там было и больше) я не взял себе ни червонца, а передал все под печатями и замками генералу Деникину.
— Теперь поезжайте, голубчик, в Екатеринодар с экстренным вагоном и приступайте там к формированию снабжения.
— Все, что ни посылает мне Господь, всегда служило мне во благо, — размышлял я, садясь в набитый пассажирами крошечный вагончик, прицепленный к тендеру.
Генерал! Я видела вас, когда вы гнались за нами под Константиновкой… Вот-вот, казалось мне, вы отобьете меня от красных!
Это была жена Мамукова. Теперь большевики при отступлении оставили ее в тифу и она снова попала
Дело свое в Екатеринодаре я сделал на «ять». Перед отъездом я распростился со своими офицерами. Никто из них не пожелал оставаться, все ушли в строй: Чернышев и Холмогоров — в свои батареи. Месяца два назад присоединившийся ко мне Ташков — также в одну из батарей 1 Конного корпуса. Андровичу мы устроили командировку в Константинополь, где жил его отец, «за приобретением пулеметных принадлежностей». Он был послан мною дпя связи с кавалерией и вернулся обезумевшим от того, что видел.
При нем захватили пленных. К ним подъехал Бабиев.
— Иногородние Кубанской области, шаг вперед! — скомандовал он.
Вышло шестьдесят человек.
— Так это вы — змея, отогретая на казачьей груди? — закричал он. — Покажите им, как рубят казаки!
Несчастных заперли в сарай, и началась рубка…
Андрович вернулся совсем больной. Я боялся, что он сойдет с ума.
Возиться с ним более было мне невозможно.
— Пошлем его нашим представителем в Константинополь! — острил Ташков. Мы так и сделали.
В восемь дней я закончил свои работы. Перед отъездом я снова зашел к моему старому другу и товарищу по корпусу (после 3-го класса он перешел в Пажеский), который занимал ответственный пост начальника снабжения армии.
— Но я не понимаю, — сказал мне «Карабан» (это было прозвище Энгельке в кадетском обиходе), — для кого, собственно говоря, ты ломаешь копья. Вот взгляни на эту телеграмму.
«Ходатайствую о назначении начснабом Кавармии лично известного мне генерала Деева — Беляев прекрасный организатор, но не обладает достаточным опытом. Юзефович».
— Я работаю не для себя, — возразил я, возвращая телеграмму. — Я работаю для России…
Мне кажется, меня лихорадило… В ушах звенело: «При последующей конъюнктуре…»
У моих дверей стояло пять черкесов… Это были те самые, которых я обласкал в Темиргоевской.
— Мы привезли вам приговор об избрании вас почетным стариком Хатажукая и просьбу приехать к нам. Мы готовим тебе встречу и без тебя не хотим возвращаться.
Мы с Алечкой угостили их на славу. Но отъезд пришлось отложить… Черкесы еще не ушли, как я почувствовал себя дурно. Прощаясь с ними, я должен был прислониться к стене, чтоб не упасть. Меня трясло, как в лихорадке. В постели я смерил температуру -40,5°! Я лишился языка — это был сыпной тиф.
За несколько дней до описываемых мною событий я был бесконечно обрадован неожиданным появлением моего любимого брата Мишуши со всей его семьей. Им удалось своевременно вырваться из Петербурга и провести самые тяжелые моменты революции в Сумах. С уходом немцев они решили двигаться дальше и теперь приехали в Екатеринодар, куда, в сущности, стекалось почти все, что только могло бежать от красного террора.
Я уже давно не видался с ним. Последние события, видимо, сильно подействовали на него, он стал сдавать. Всегда такой спокойный и уравновешенный, он обнаружил повышенную нервность и был подавлен заботами о завтрашнем дне. Близкий товарищ Романовского по бригаде, он не мог добиться от него иного, как назначения в резерв чинов и маленькой комнатки — по счастью, в доме той самой добрейшей вдовы, которая раньше так гостеприимно принимала милого «Моржика» и его офицеров и сохранила с нами самые сердечные отношения. Наташа, такая же кипучая и экспансивная, как всегда, сохранила свою прежнюю энергию, но Люр и Сергун, хотя уже подросли, не могли еще служить опорой родителям. С ними приехал только что кончивший Сумской корпус Павлик Кагадеев, сын их гостеприимных хозяев, ставший для них родным членом их семьи. Для нас этот приезд оказался как нельзя более своевременным…
Все, что случилось со мной после моего заболевания, я помню лишь урывками. Временами я впадал в забытье, временами, на момент, приходил в себя.
— Ты не испугаешься, если мы повезем тебя в больницу… на катафалке? — спросил меня Мишуша.
— Но мне все было безразлично — лишь бы скорее… Вероятно, это был единственный в своем роде выезд.
По углам платформы, вместо ангелов, сидели моя верная жена и мой неоцененный Мишуша. Человек на козлах изо всех сил подгонял клячу, очевидно, привыкшую таскаться на кладбище только шагом. Временами «покойник» приходил в себя и неистово ругал возницу… Наконец, мы очутились у ворот какого-то мрачного здания, меня сняли с катафалка и сразу же опустили в холодную ванну. Только тогда я понял, что происходит со мною.
Потом я снова впал в беспамятство. Временами меня мучил кошмар, я попадал в бездонный колодец… Через меня проходили эвакуируемые войска — пехота, кавалерия, артиллерия… даже санитарная часть. Все оставляли грязные следы на моей кровати… Войска — ну, понимаю… Но даже сестры милосердия! Это уже невыносимо… Потом меня за что-то ругали, клали на чистое белье, но эвакуация начиналась снова.
Однажды, когда я очнулся, в комнате никого не было. Полумрак, в противоположном углу я заметил нечто, что перевернуло всю мою душу. Там стояла низенькая кровать, а на ней лежало родное мое стеганое одеяло с зеленой шелковой покрышкой и на розовом подбое…
Я сделал невероятное усилие и опустился с кровати. Приподнялся на четвереньки и пополз по холодному полу… Снова потерял чувства, но, когда отдохнул, пополз снова и, наконец, очутился на заветной кровати и заснул, как убитый, как дитя в объятиях матери…
Меня разбудили крики… Я открыл глаза и увидел своего мучителя с лампой в руках, кругом него стояла толпа людей.
— Что вы делаете! Ведь вы заразите вашу жену! — гремел доктор. Но я ничего не понимал: слова, казалось, не проникали в мою душу. В проблесках сознания я видел перед собою кроткое, покорное личико — кто это был, я не мог бы объяснить. Когда это чудное личико наклонялось надо мною, мне становилось легче. Без него я не находил себе места. Теперь это личико находилось рядом с доктором… Он сказал, что это моя жена… Что такое жена?
Наконец, я пришел в сознание. Я узнал, что я уже умирал.
— Осталось только одно, — сказал доктор Кроль, — если ему вспрыснуть дигалену, может быть, он еще выживет.
Моя Аля бросилась разыскивать лекарство по всему городу. Наконец, нашла его в захудалой аптеке. Когда она вернулась, я лежал уже без пульса.
Дигален подействовал. Я стал поправляться. Моя Аля — теперь я уже узнал, кто был небесным видением, чье присутствие возвращало меня к жизни, — это была она! — она садилась подле меня и приносила мне чудесные мандарины, чистила и клала их мне в рот. Это служило мне жизненным элексиром! Потом я узнал, что эти мандарины привозились прямо из Турции, из Трапезунда, и стоили по 20 рублей дюжина. А у Али оставалось всего пятьсот. Через несколько дней мне стало гораздо легче. Мучили только паразиты. К моей постели подсел доктор Кроль, спасший мою жизнь.