Записки русского изгнанника
Шрифт:
От подъема харьковской промышленности он был в восторге. Посетив Паровозостроительный завод, он держал патриотическую речь рабочим, в которой, между прочим, указывал, что приехал разрушить существующее в России мнение о коварстве Альбиона. Речь его переводил я. Рабочие слушали с большим вниманием, но без особого энтузиазма. Узнав о формируемой мной дивизии, он горячо одобрил идею и обещал, со своей стороны, прислать для нее материальную часть… Мы расстались большими друзьями.
Вслед за тем, после блестящего обеда, на котором генерал Май-Маевский поздравил меня с начальником
Когда я приехал в Таганрог, меня направили к инспектору стрелковой части, который тотчас же предупредил меня, что начальником дивизии назначен только что прибывший из плена генерал Болховитинов, командовавший ею в начале войны, а начальником штаба — разделивший его судьбу полковник и это решение генерала Деникина безапелляционно. Это открыло мне глаза на многое. Обидно было за Россию, обидно было за идею, которая могла бы спасти наше дело — а дело уже, казалось, показывало… признания. Но лично для меня и это было во благо. Кто был близок к делу, понимал, что сформировать свежую боевую единицу с традициями, идущими в разрез с установленным порядком, было делом рискованным. На худой конец, ее всячески старались бы пустить в ход там, где катастрофа была неизбежна. Начальником артиллерии фактически я не нес никакой ответственности и рисковал собой лишь в случае гибели общего дела. А мнение об этом я составил себе, едва появился в Таганроге.
Город был забит невероятно разросшимися тыловыми учреждениями. Каждый был занят лишь собой и нисколько не беспокоился об общем успехе. Царивший на верхах оптимизм породил индифференцию. Но еще грознее было другое явление. Весь тыл был охвачен враждебным нам крестьянским движением. Карательные отряды, порка и грабежи без суда, расправы, возвращение озлобленных помещиков в свои гнезда — все это создавало тяжелую атмосферу надвигавшейся катастрофы.
Я вернулся с тяжелым сердцем. Кутепова я уже не застал, штаб перешел в Белгород. Но в Харькове меня ожидал новый сюрприз. От снабжения… Полковник Попов уведомил меня, что все заказы следует производить лишь по нарядам и под контролем Главного командования. Все созданное рухнуло, как карточный домик.
Я зашел в штаб дивизии. Два поросшие мхом старика копались в письмах, занимались подсчетом пожертвованных сумм. В полках царила полная растерянность. Приток пополнений прекратился. У офицеров опустились руки.
По пути я встретил Родзянку.
— Что такое случилось? — с недоумением спрашивал он. — Я собрал 250 рублей и понес их вам. В штабе дивизии мне сказали: «Генерала Беляева уже нет, вместо них генерал Болховитинов. А деньги принимаем».
— Ну нет, — заявил я, — я собираю только на его имя. Других я не знаю!
Вспомнил я адвоката Шведова.
— Вам 20000! Этой мой личный взнос.
— Но я уже не у дел!
— Берите все равно. Вам, только вам, другим не верю. Я передал эти деньги казначею капитану Рыжкову.
Перед выступлением из Новороссийска он разыскал меня и вернул их снова мне: «Все развалилось. Эти деньги остались у меня», — сказал он.
Когда поезд прибыл в Харьков, уже было за полночь. Моя Аля, по обыкновению, заперлась на замок, и я безнадежно барабанил в ее двери, когда вдруг отворилась дверь соседнего отеля, где проживал уехавший с Кутеповым начальник штаба, и оттуда высунулась какая-то бритая англезированная физиономия, в толстой фуфайке и новеньких подтяжках и с электрическим фонариком в руке.
— Ваня!
— Кока!
Ну да, это был он самый, Кока Эллиот, раненый в Ковно и попавший в плен к немцам, а ныне переводчик в системе английского снабжения в Харькове.
Через несколько минут за дверью показалась и моя Аля, внявшая, наконец, моему барабанству, и мы все трое обменялись последними известиями. Леля, старший брат Коки, скончался в Екатеринбурге от тифа. Молодая красавица вдова вышла замуж за англичанина. О прочих он сам ничего не знал.
— Ну, а ты, Зайка, как тебе съездилось?
— Твое предчувствие сбылось. Наткнулся на Волконских. Только не на Мусю, она с начала войны с мужем во Владивостоке, и не на княгиню. Она живет на хуторе, в семи верстах от Полтавы. А Юру, — узнав, что он в морском штабе, я вызвал к телефону. — «Юрий Николаевич?» — «Он самый, кто со мной говорит?» — ««И.Т.Беляев, помните «офицерика», который гостил у вас в Петрозаводске?»
— «Ну как же! Как же!»
Из него вышел стройный моряк, флагман-офицер при адмирале.
В Белгороде поезд Кутепова уже выходил на Курск. Я явился ему уже там.
— Я думаю, Ваше превосходительство, что мне в Добровольной армии уже не стоит оставаться.
— Почему?
— Раз не пожелали дать мне даже дивизии, значит, штаб мне не доверяет. Видно, придется искать счастья у Колчака.
— Но ведь Колчака уже нет!
Для меня это было полным сюрпризом. Значит, сведения об успехах сибирского фронта, о том, что наши разъезды у Нарвских ворот, — все это было запоздалой информацией!
— Все это было, а теперь все покатилось назад. Остались одни мы. А относительно вас я послал представление Деникину о вашем производстве в генерал-лейтенанты.
Молодые офицеры в штабе разъяснили мне все. Прикрываясь, красным удалось сформировать ряд дисциплинарных дивизий и восстановить порядок в тылу. Теперь, ликвидировав северный фронт, отбившись от сибиряков и от Юденича, они смогли все бросить на нас. А пока… Будем веселиться и радоваться, как многие, только что вернувшиеся на просмоленную сковороду.
Город был забит тылами. Мне удалось найти маленькую комнату в хорошей квартире, в еврейской семье. Там моему появлению были очень рады.
— Вы знаете, господин генерал! Чего мы только не повидали… Каждый день ходят мимо с криками: «Бей жидов, спасай Россию». Явились к нам. Один солдат положил на стол ручную гранату.
— Кладите сюда все золото, что есть, — сказал другой.
— А ложки и серебро? — спрашивала Роза. Она совсем спятила от страха.
— И серебро, какое есть! — отвечал третий. — А ведь мы спасали от красных офицеров!
Это была правда. У них скрывался мой капитан Колыванов. Он и нашел мне эту квартиру.