Записки русского изгнанника
Шрифт:
Грустно было одно. Великий Князь резко обошелся с Махмандаровым, с которым мы так успели сродниться, но которого он недолюбливал. Обиженный старик подал рапорт по общему командованию вместе со своим старым другом генералом Ирмановым, оба они получили пехотные дивизии, с которыми впоследствии прославились на войне. Больно было также оставлять, хотя и на время, родную батарею, солдат, дорогих офицеров, милые Гомборы и ставший таким близким и родным Кавказ с его дремучими лесами, альпийскими лугами, снеговыми вершинами и хребтами, нависшими ледниками — и все, и все…
Петя Коркашвили провожал нас до Тифлиса. Ночь мы провели у Ветцелей, и я слышал, как он рыдал, как дитя, думая о предстоящей разлуке… Промелькнула Военно-Грузинская дорога, скрылся из глаз Владикавказ.
Накануне
«Еще раз, братья, обернемся
К местам, где прожили года.
Мы не вернемся, не вернемся,
Мы не вернемся никогда». [97]
Этот год, пожалуй, счастливейший в истории России, был последним счастливым годом и в нашей жизни. Мало думалось о том, что ожидало нас впереди…
По мере приближения к Петербургу мы стряхивали грустные мысли, и перед нами вставало радостное «завтра». Чем далее, тем веселее становилось наше путешествие. Осень завалила своими дарами все на нашем пути. На каждой станции виднелись пирамиды абрикосов, винограда, яблок и груш, стояли возы с арбузами и дынями. На платформах суетились бабы с крынками топленого молока, зажаренными курами и поросятами. На станциях нас ждали накрытые столы с дымящимся борщом, жарким… Все дышало довольствием и изобилием.
97
Cha till, cha till, cha till sin tuille! Прощальная песнь шотландских горцев. (Прим. автора).
Солнце сияло всю дорогу до Москвы. Под Питером нас поразили чащи тонкоствольных берез, осины, пустыри, занятые городом, и дым тысячи фабрик, сливавшийся с серыми тучами пасмурного неба. Но, «и дым Отечества нам сладок и приятен»… Вот мы уже мчимся по знакомым улицам, влетаем по парадной лестнице дома Гарновского; звонок — двери отворяются, и мы бросаемся в объятия родных…
— Тетя Аля! Зайка! Как вы загорели у вас там на юге!
— А это кто же? Дети? Боже, как они выросли! Какая чудная у вас квартира! А где же Махочка и Ангелиночка? Живут подле папы на Сергиевской? Получили наследство?
— Вы, конечно, у нас — вот ваша комната, подле нашей спальни.
Тут дети не будут мешать вам. Идите к себе, раздевайтесь, помойтесь, и сразу же будем обедать. А ты надолго? На два месяца! Ну, будет время потолковать обо всем.
Ночью мы кувыркались на большой городской постели, прыгали по паркету, гоняясь друг за другом, как дети, пока не раздался голос из соседней комнаты:
— Может быть, у вас что-нибудь случилось, что вы так распрыгались?
Сбылось предчувствие нашей милой тети Ади. Она скончалась, не дождавшись нашего возвращения. Умер в Варшаве и профессор А. Л. Блок, муж моей сестры [98] . Первая жена его, восемнадцатилетняя дочь профессора Бекетова [99] , известного ботаника, покинула мужа сразу же после замужества и вернулась к родным с ребенком. Через несколько лет после этого А.Л. стал ухаживать за моей сестрой, которая жила в доме отца тогда командовавшего 4-й батареей 3-й бригады. Положение ее в доме мачехи было тяжелое, она преподавала в гимназиях… Будучи религиозной, как вся наша семья, она постоянно бывала в церкви. Блок все время являлся туда же, становился за нею, опускался вместе с ней на колени и производил впечатление кающегося грешника, обожающего свой идеал.
98
Александр Львович Блок — профессор Варшавского университета. Отец поэта Александра Блока. Умер 1 декабря 1909 г
99
Проф. Бекетов Андрей Николаевич (1825–1902), русский ботаник-эволюционист, основатель научной школы, член-корр. АН, почетный член Петербургской АН.
Летом сестра уехала к нам в деревню, где находился и я с родными. Мне было всего 14 лет, я ничего не понимал в ее разговорах с тетей Туней, которая была, видимо, против брака. Осенью другая моя тетя потихоньку от сестры пошла к Бекетовым и просила профессора сказать ей чистосердечно свое мнение о Блоке. «Человек он порядочный, — отвечал старик, — но ваша племянница не уживется с ним и года. Его обуревают такие страсти, что, при всем желании, она не останется с ним.»
Так и случилось: первый ребенок родился у нее мертвый, вторая, девочка, рисковала погибнуть, и сестра решилась бежать. Тетя Туня прислала ей телеграмму от имени отца, которой он звал ее проститься перед смертью.
— Я предчувствую, что ты ко мне не вернешься, — сказал Блок, — но Тимофей Михайлович не позволит себе солгать. Поезжай.
Отец не мог простить тете ее обмана, но сестра спаслась от верной гибели. Ее приютил брат мой Михаил и, когда муж приехал требовать ее обратно, твердо настоял на отказе. Блок клялся, что в корне переменит свое поведение, сестра волновалась между горькой правдой и иллюзиями, но брат настоял на своем.
Девочка была в ужасном состоянии. Она заикалась, и это осталось у нее даже до окончания Педагогического института, где она получила золотую медаль, и это же помешало ей следовать своему призванию: быть учительницей.
Умирая, Блок оставил все сыну. Его пенсию профессора выхлопотали сестре, которая тогда служила в Гимназии, где воспитывалась ее дочь, и обе ютились под кровом самоотверженного брата.
Александр Александрович Блок познакомился с сестрою уже после смерти своего отца, который оставил ему все. С редким великодушием он принес ей половину наследства (75 тыс.), представился со своею женой, эффектной дамой, дочерью профессора Менделеева, и затем стал часто бывать в нашей семье. Все время он проводил с сестрою, сидя на диванчике в темном углу зала. Ангелина [100] , прелестная, чистая, даже святая девушка с привлекательной наружностью, с нежные сердцем, сильно реагировала на все, что могло коснуться ее брата, который, со своей стороны, почувствовал к ней неотразимое влечение. О чем они беседовали, посторонние, могли только догадываться. Думаю, что одна лишь «мамти», с которой Ангелиночка делилась всем, могла знать происходившее.
100
Ангелина Александровна Блок являлась сводной сестрой поэта Александра Блока, который посвятил ей много прекрасных стихотворений (1894–1918).
К чаю все собирались в столовую. Общий разговор завязывался. — Скажите, Александр Александрович, — говорил простодушно мой брат, — отчего я никак не могу понять ваших стихов? — Ангелиночка бросала на него взгляд, полный упрека.
— Чтоб понять стихи, — скромно отвечал поэт, — нужно особое настроение.
Впоследствии, в конце 16-го года, Ангелиночка, как всегда застенчивая, робко подошла ко мне.
— Дядя Ваня, у меня к тебе большая просьба!
— Прикажи.
— Александра Александровича призывают. Он хотел бы узнать, не возьмешь ли ты его к себе вольноопределяющимся.
— С радостью! Будь спокойна, я сделаю для него все.
Она бросила на меня благодарный взгляд: «Ты знаешь, он очень изнежен… Утром он не может встать с постели, не напившись чаю. Он боится всех этих суровых испытаний, которым он будет подвергаться у вас».
— Пусть не боится, мы его побережем. Я буду держать его у себя в штабе, он помаленьку втянется в нашу жизнь, сам не замечая. Без чая мы его не выпустим, — прибавил я смеясь, — если я сам не буду иметь чего-либо, он всегда получит желаемое.