Записки старого козла
Шрифт:
не закрывается, но сюда никто не сунется.
хочется верить, ответил я.
и она ушла, а я был прав, теперь я разглядел ее лицо – у нее его не было, просто плоть, обтягивающая кости черепа, как сморщенная кожа на спине у курицы.
света не было, с потолка свисал оголенный провод, земляной пол, застланный газетами, наверное, заместо половика, кровать без простыней, только тонкое одеяло, одно-единственное, и вдруг я обнаружил керосиновую лампу, здорово! удача! чудо! спички у меня имелись, и я запалил фитилек, лампа разгорелась!
это был великолепный огонь, в нем билась душа залитых солнцем горных склонов, несущихся косячков рыб, теплых шерстяных носков, пахнущих поджаренным хлебом, я обхватил лампу руками, у меня красивые руки.
но тут пламя погасло.
я повертел лампу и так и сяк, но, будучи дитем двадцатого века, я мало знал о ее секретах. И все же мне не потребовалось потратить всю свою жизнь на то, чтобы сообразить, что загвоздка в жидкости, вернее, в горючем, скорее всего, требуется керосин.
я пихнул картонную дверь и вышел в божественно звездную ночь, пробравшись через засранный двор, постучался в дверь дома своей красивой рукой.
да, дверь отворилась, и на пороге стояла старуха, а кто же еще? Микки Руни? я еще раз мельком глянул на трясущегося старого беса в отблесках восхитительного огня, идиот хренов.
чего такое? – спросила старушенция своей куриноспиноподобной головой.
не хочется вас беспокоить, но там у вас есть керосиновая лампа, знаете?
да.
она погасла, погасла?
да. и я хотел спросить, нельзя ли одолжить у вас какого-нибудь горючего для нее?
ты сбрендил, парень, это дерьмо денег стоит!
она не хлопнула дверью – старое воспитание, а прикрыла ее с эдакой неряшливой учтивостью – многовековая практика, учтивые предки, все с куриноподобными лицами, куриноподобные унаследуют землю.
я вернулся в свою лачугу и уселся на кровать, и тут со мной приключилась совершеннейшая неловкость: хоть я долгое время уже ничего не ел, мне вдруг приспичило срать. пришлось снова выходить в божий мир и тарабанить в дверь, и опять на пороге появился совсем не Микки Руни.
слушаю.
простите, что снова беспокою вас, но в моем жилище нет туалета. Он вообще есть где-нибудь? вон там! – указала старушенция, там?
там! и знаешь что… что?
отъебись, парень, сколько можно бродить туда-сюда и тарабанить, дурья твоя башка? ты же мне весь дом выстудишь!
извините…
на этот раз она так хлопнула дверью, что меня от яиц до ушей обдало теплом, это было как ласка, правда, мимолетная, я повернулся и стал пробираться к сооружению, названному сортиром.
унитаза не было – просто дыра, я заглянул в дыру – наверное, она тянулась на милю вглубь и воняла так, что даже для туалета это было невероятно, в лунном свете я разглядел паутину, сплетенную прямо в дыре, и в центре паутины хозяина – черного жирнющего паука, и туг же мне расхотелось срать.
я вернулся в лачугу, уселся на кровать и махнул своей восхитительной рукой, целясь по свисающему с потолка проводу, не попаду, так хоть согреюсь. обезумевший, полный окаменевшего говна, я сидел и махал на электрический провод, потом встал и вышел, я прошагал по улице почти квартал и остановился под замерзшим деревом, теперь я стоял под огромным промерзшим деревом вместе со своим окаменевшим говном и смотрел в окна бакалейной лавки, там, у прилавка, стояла толстая тетка и разговаривала с бакалейщиком, они просто стояли в желтом свете ламп и болтали, окруженные разнообразной снедью, и им было плевать и на картины, и на литературу, и на Платона, и даже на капитана Кидда. их кумиром был Микки Руни. они были мертвы, но, в определенном плане, смысла в них было больше, чем во мне, который не мог выдавить из себя даже говно.
я вернулся в хибару и утром написал на полях старой газеты длинное письмо отцу, затем приобрел конверт, наклеил марку и отправил свое прошение, я написал, что голодаю и хотел бы купить билет до Лос-Анджелеса, а что касается писательства, то ну его к дьяволу, вон Демасс подхватил сифон и спятил на своей академической гребле, пришли денег.
точно не помню, но я, кажется, так и не сходил в туалет, дожидаясь ответа, и ответ пришел, я разодрал конверт, вытряхнул содержимое, там оказалось десять-двенадцать листов, исписанных с обеих сторон, но денег не было, письмо начиналось словами: ШУТКИ КОНЧИЛИСЬ!
…ты мне должен десять долларов, которые так и не вернул, я вкалываю в поте лица, я не имею возможности содержать тебя, пока ты кропаешь свои глупые побасенки, если бы продавал их или совершенствовался в мастерстве, это было бы совсем другое дело, но я читал твою писанину – это ОТВРАТИТЕЛЬНО, люди не хотят читать всякую ГАДОСТЬ, научись работать как Марк Твен – вот это великий человек, он умел смешить читателей, а в твоих рассказах люди или кончают с собой, или сходят с ума, или убивают других, но на самом деле жизнь не такая, какой ты себе ее представляешь, сделай что-нибудь полезное, позаботься о себе…
и так далее и тому подобное, я не смог дочитать до конца, я еще раз перетряхнул все страницы – ноль, в этот же день, блуждая по улицам, я увидел объявление: «требуется помощь», я поинтересовался-им нужен был человек в бригаду дорожных ремонтников где-то на западе Сакраменто, я подписался, но и в бригаде дорожников у меня не сложилось, нас везли в старом, пыльном вагоне, один из парней забрался под мою лавку и, пока я пытался уснуть, сдул пыль прямо мне в лицо, а все остальные гоготали. БЛЯДЬ! и все же это было лучше, чем голод и холодрыга Атланты, в конце концов я разозлился и поднялся, парень выскочил из-под койки и присоединился к остальной банде.
этот пацан чокнутый, сказал он, так что, если он дернется, надеюсь, вы мне поможете, ребята.
я не дернулся, возможно, Марк Твен выжал бы из этой ситуации пару смешков, возможно, он бы дернулся, а затем распил бы с этими говнюками пузырь и стал бы горланить песни, он же слыл настоящим мужиком, я не был таким, но я покинул Атланту и остался жив. при мне оставались мои прекрасные руки, и вся жизнь была впереди.
поезд катился себе и катился.
не знаю, в чем тут было дело, может, в этих китайских улитках с их крохотными кругленькими анусами, или в турке с его лиловым зажимом для галстука, или просто в том обстоятельстве, что мне приходилось барахтать ее по семь, восемь, девять или даже двенадцать раз в неделю, или еще в чем-нибудь и еще и еще, короче, однажды я женился на женщине, девице, которой светило наследство в миллион баксов, как только кто-то там помрет, хотя в той части Техаса, откуда она, о смоге и говорить не приходится, полноценное питание, качественное бухло, и к доктору бегают с каждой царапиной или чихом, она была нимфоманка, и что-то там с шеей у нее было не слава богу, а свели нас мои стихи, она считала, что они лучшее, что появлялось со времен Блэка, стоп, я имел в виду Блейка – Блейк. ну, некоторые, пожалуй, да. или что-то еще. она начала писать мне. я не знал про ее миллион. Обитал я тогда на Норт-Кингели-драйв, недавно вышел из больницы, куда попал из-за открывшегося кровотечения, прохудились и желудок, и жопа, вся окружная больница была в моей крови, и после того, как в меня вкачали пять литров крови и столько же глюкозы, мне заявили: «еще одна пьянка – и ты труп», нашли чем стращать суицидника. в общем, я сидел в своей комнатенке и ночи напролет хлестал пиво, курил дешевые сигары, писал стихи, бледный и изможденный, и ждал, когда же рухнет моя последняя перед вечностью стена.