Записки степной волчицы
Шрифт:
А однажды мне случилось встретить Агнию на привокзальном рынке. Кажется, она просто прогуливалась, коротала время и, увидев меня, даже обрадовалась. Мы купили у бабок свежепоквашеной капустки на двоих и устроились под березками в запущенном поселковом парке. Я искоса поглядывала на Агнию. Теперь рядом со мной сидела сдобная, как будто слепленная из ароматных лепешек, довольно моложавая, вполне скромная женщина. Даже застенчивая. Мне ужасно хотелось расспросить ее о важных вещах, но я понятия не имела, как к ней подступиться и завести разговор о Стиве. Я надеялась, что она сама заговорит о нем, но она, как и прежде, не отличалась разговорчивостью. Некоторое время мы молча хрупали капусту и со снисходительными улыбками наблюдали, как какие-то седые и пузатые мужички азартно гоняют по пыльной
— Агния, — с энтузиазмом начала я, — ты подруга Стивы. Вот почему мне давно хотелось поговорить с тобой по душам. Дело в том, что у меня есть к тебе один очень серьезный и личный вопрос. Можешь ты мне объяснить, в чем заключается твое представление о любви?
В первое мгновение показалось, что она расхохочется мне в лицо, но она задумчиво покачала головой и, скромно потупив глаза, сказала:
— Может быть, о любви вообще не стоит болтать? Честно говоря, я о ней ничего не думаю. Ты, наверное, написала кучу стихов о любви. А прочитала и того больше… У тебя о ней свое представление. Только это и имеет для тебя значение. Разве я могу к этому что-нибудь добавить? Да и разве, в конце концов, это так уж важно — что мы о ней думаем?
— Что же тогда важно? — настаивала я.
— Важно любить как можно сильнее и безогляднее, Александра, — улыбнулась она. — Вот, в чем штука, дорогая подруга. А пропустить любовь, отвернуться, отдать ее кому-то другому — это худшее, что только может с тобой случиться. Полностью завладеть любимым человеком, наслаждаться им без границ и правил. Только для этого мы и живем. Если кто-нибудь чувствует иначе, то с любовью это не имеет, по-моему, ничего общего.
— Согласна, согласна. Но, кроме такой любви, должна быть еще любовь высокая, внутренняя! Когда ты даже в полном одиночестве носишь ее в себе, когда ты счастлива ее таинственным присутствием, ее нескончаемостью и вечностью.
— Я не понимаю этих делений — высокая любовь, низкая любовь. Самые последние твари, едва уединившись в какой-нибудь вонючей норе только для того, чтобы побыстрому трахнуться, испытывают не меньшее вдохновение, поверь. Таинственное присутствие, нескончаемость, вечность. Так же, как и для тебя, ничего другого для них, по большому счету, просто не существует. Единственное их желание, чтобы это происходило, как можно чаще, как можно слаще. Деньги, шмотки, развлечения, наркотики — всё служит только этому. И твоя литература с поэзией, я подозреваю, тоже. Убери из литературы и поэзии надежду, бешеное стремление завладеть тем, кого любишь, — что останется?
— Если так рассуждать, то чем тогда мы будем отличаться от этих последних тварей? — холодно и довольно резко сказала я.
Заметив, что во мне клокочет чуть ли не обида, Агния ласково обняла меня за талию и с неожиданной нежностью, даже страстностью прошептала на ухо:
— Милая моя подруга, любовь, как говорится, живет и в хижинах и во дворцах. О такой любви, как твоя, слагают стихи и поэмы, а о моей, пожалуй, никто вообще никогда не узнает…
Благодарно, со вздохом, хотя и довольно сдержанно, я чмокнула ее в щеку. Она снова улыбнулась. Что ж, в конечном счете, она оказалась права: мы жили в совершенно разных мирах, но нам светило одно солнце.
— Ты продолжаешь делать успехи, — хвалил меня Стива. — Наша внутренняя волчица оказалась не такой уж нелюдимой и хищной бестией.
Я и сама заметила, что в разговорах с ним больше не съезжаю (по крайней мере, то и дело, — как это было еще недавно) в тягостные, занудные рассуждения об измене мужа. Куда с большим удовольствием я спешила поговорить с ним о своем молодом любовнике. О первозданно примитивном внутреннем мире Николяши, похожим на детскую железную дорогу, его восхитительной улыбчивой наивности, милом увлечении стихосложением. Но что еще удивительнее — об эротических умениях и пристрастиях моего любовника. То есть таких интимных предметах, о которых я бы, пожалуй, не посмела, просто не была бы допущена, говорить с господином N.
— А этим вы с ним занимались? — невзначай спросил Стива и с невинной улыбкой описал одну невероятно экзотическую любовную игру. Я ужасно покраснела и, чтобы скрыть смущение, перешла в наступление и, рассмеявшись, поинтересовалась, не намекает ли он, что сам хочет поучить меня, старую дуру, этой игре. — Во-первых, — совершенно серьезно оборвал он меня, — ты знаешь, я не люблю, когда ты говоришь о себе в таком тоне, а во-вторых, еще не пришло время. Для нас с тобой это слишком серьезно. Для наивных любовных игр ты уже и без меня созрела. Ты прекрасно понимаешь, это станет возможным лишь в качестве подвига или жертвы — когда ты сама почувствуешь, что наши судьбы хотя бы на мгновение готовы пересечься между жизнью и смертью…
— О да! — рассеянно согласилась я.
Пока что я пребывала, как уже было сказано, в блаженном состоянии амебы, впервые за долгое время увидевшей солнышко.
Кстати, я поинтересовалась у Стивы, откуда он знает такие подробности — об интимных привычках и приемчиках Николяши. Неужели мужчины делятся друг с другом такими вещами?
— Обычные мужчины — конечно, нет. Но мы-то с ним друзья-приятели. И даже в некотором смысле — коллеги… — заметил он со странным смешком. На меня снова пахнуло жутким холодком, словно где-то рядом разинула пасть зловещая черная бездна. — Само собой, общие женщины, масса сексуальных эксцессов… — продолжал он уже совершенно спокойно. — Как ты понимаешь, мы устраивали вместе миллион общих оргий. Как бы там ни было, ты обзавелась завидным дружком, Александра. Прекрасным любовником. Кажется, таких, как мы, англичане называют том-боями, а?
— Значит, ты рассказал ему обо всем, что тебе обо мне известно? То, что было известно только нам двоим?
— Конечно, не обо всем. Если бы даже захотел, есть вещи, которых Николяше никогда не понять. Простая душа. Сама подумай, начнешь рассказывать ему, к примеру, про твои овраги, так, чего доброго, напугаешь до смерти!.. Но я знаю все, что ему о тебе известно. Иногда мне даже кажется, что мы с тобой частенько спали вместе.
Эти последние его слова долго не выходили у меня из головы. То, что раньше казалось мне сверхсекретным, интимным, что было непостижимой тайной двух влюбленных, теперь как будто транслировалось открытым текстом непосредственно в космос. Отдаваясь Николяше, я словно чувствовала рядом дыхание третьего. Не знаю, было ли это хорошо, желанно, постыдно, мерзко, противоестественно или божественно, — но ничего подобного я, конечно, в жизни не испытывала. Порой казалось, что мои любовные спазмы и содрогания входят в резонанс с земной корой и, усиленные в тысячи раз, возвращаются ко мне же. Не об этих ли удивительных трансформациях упоминалось в онтологии, посвященной сущности Степной Волчицы?
Между тем в счастливой и энергичной круговерти событий я не заметила, как наступил сентябрь; промелькнуло «бабье» лето. Небо сделалось пустым и стылым. Казалось, вот-вот начнутся первые заморозки. Я и не думала съезжать с дачи. Это значило бы расстаться с ресторанчиком «ВСЕ СВОИ», — а с этим сомнительным заведением я успела сродниться всей душой. Впрочем, моя добрая хозяйка терпела мои маленькие причуды, уверяя, что, благодаря мне, с удовольствием проживет на даче хоть до самых морозов. Все затруднения решались как бы сами собой. Мой «финансовый прожект» уже начал приносить обильные плоды. Дочка взяла в институте академический отпуск и, как истинная подруга декабриста, отправилась поближе к своему невинно осужденному избраннику. Сын тоже буквально сидел на чемоданах, весь в ожидании отъезда в иные края. Точнее, коротал время, за компьютером. В школу, соответственно, уже не ходил. Документы, доверенности, необходимые для выезда, были оформлены. Муж ничуть не возражал против того, чтобы мальчик, вместо того чтобы жить, по его словам, «в глупом бабьем курятнике», отправился, как Максим Горький, непосредственно в люди, — что, безусловно, должно было способствовать его развитию и возмужанию. Бабушка никак не могла оторваться от дачных дел. Кажется, копала картошку. Кстати, она единственная решительно не одобряла ни «декабристской» программы внучки, ни отъезда внука в заграничный коллеж-коммуну. Ей всё чудились какие-то подвохи — то в честных и благородных качествах жениха-арестанта внучки, то нетрадиционная ориентация или сектантская закваска учебного заведения, куда собирался внук.