Записки театральной крысы [старая орфография]
Шрифт:
— Шеловкъ! — командовала француженка. — Бутылку Мутонъ-Ротшильдъ, котлеты даньенъ, спаржа и сернистой икры одинъ порцій. А што ти вибираешь, милый?
Молодой господинъ изъ Елабуги, взялъ, улыбаясь, карточку, но сейчасъ же поблднлъ и покачнулся.
Онъ долго думалъ что-то, перелистывая карточку и шепча какія-то цифры, и потомъ костенющимъ языкомъ спросилъ лакея:
— А что… у васъ… хорошо длаютъ битки по-казацки?
Когда ему подали битки, онъ, обжигаясь, сълъ ихъ и, вынувъ кошелекъ, подозвалъ лакея.
— Здсь,
— Такъ точно-съ. Ровно 13 рублей 30 копекъ.
— Вотъ получите, пожалуйста. Я, видите ли, долженъ сейчасъ пойти къ знакомому одному… тутъ близко живетъ… чиновникъ контрольной палаты… брюнетъ такой. А ты, милая, подожди. Я сейчасъ приду и тогда выпьемъ шампанскаго… бутылки четыре!
Молодой господинъ, съежившись, вышелъ изъ сада и пошелъ домой, въ номера на Лиговк, разспрашивая у городовыхъ дорогу…
Ничто не доставляетъ мн такого удовольствія, какъ выходъ русской шансонетной пвицы.
Она вылетаетъ на сцену какъ-то бокомъ на прямыхъ негнущихся ногахъ, и пока оркестръ играетъ ритурнель — длаетъ слдующее: взглянетъ въ потолокъ, потомъ большимъ пальцемъ руки поправитъ спустившуюся съ плеча ленточку, замняющую рукавъ, а потомъ поглядитъ въ зрительный залъ и кому-то кивнетъ головой.
Кому? Тотъ столикъ, которому она кивнула, пустъ, но у нея есть свой разсчетъ: подчеркнуть публик, что гд-то въ зал у нея есть поклонникъ, бросающій на нее тысячи, и что она не такая ужъ замухрышка, какъ нкоторые думаютъ.
Поетъ она хладнокровно, — бережно сохраняя темпераментъ для личной жизни.
Вс русскіе шансонетные куплеты на одинъ ладъ: или «мама ей скрипку подарила, которую она берегла, пока не явился музыкантъ», или она «хорошая наздница и, поэтому, предпочитаетъ всему хлыстъ». Символы мняются: вмсто хлыста, она прославляетъ аэропланъ, пишущую машину или массажъ.
Кто прослушаетъ десятокъ русскихъ шансонетныхъ куплетовъ — тотъ установитъ слдующія излюбленныя незыблемыя рифмы; «старикъ — пирикъ», «я — друзья», «о, да — всегда», «разъ — экстазъ» и «корнетъ — кабинетъ».
Одна пвица, посл своего номера подошла къ намъ и сказала:
— Угостили бы вы ужиномъ, а?
— По нкоторымь причинамъ, — возразилъ я, — мы съ товарищемъ не можемъ афишировать нашей съ вами многолтней дружбы. Вмсто этого, послушайте, какую я сочинилъ шансонетку…
И я заплъ:
Одинъ старикъ, Надвъ парикъ, Позвалъ меня вдругъ въ кабинетъ; А тамъ сидлъ уже корнетъ! Я въ этотъ разъ Пришла въ экстазъ, Клянусь въ томъ я, Мои друзья, Люблю корнетовъ лишь всегда, Ихъ обожаю я, о, да!— Неужели,
НАРОДНЫЙ ДОМЪ
Когда Мифасовъ и я собрались хать въ Народный Домъ — къ намъ присталъ и художникъ Крысаковъ:
— Возьмите меня!
— А зачмъ?
— Да вдь вы дете въ Народный Домъ?..
— Ну?
— А я знатокъ народныхъ обычаевъ, врованій и всего, вообще, народнаго быта. Кром того, я знатокъ русскаго языка.
Послднее было безспорно. Стоило только Крысакову встртиться съ извозчикомъ, маляромъ или оборваннымъ мужнчкомъ, собирающимъ на погорльцевъ — Крысаковъ сразу вступалъ съ ними въ разговоръ на самомъ диковинномъ язык:
— Пожалуйте, баринъ, отвезу.
— А ты энто, малый, не завихляешься-то ничего такого, вобче? По обыкности, не объерепенишься?
Извозчикъ съ глубокимъ изумленіемъ прислушивался къ этимъ словамъ;
— Чего-о-о?
— Я говорю: шеломть-то неповадно съ устатку. Дыкъ энто какъ?
— Пожалуйте, баринъ, отвезу, — робко лепеталъ испуганный такими странными словами извозчикъ.
— Коли животина истоманилась, — вско возражалъ Крысаковъ, — то не навараксишь, какъ быть слдъ. Космогонить то вс горазды на подысподъ.
— Должно, нмецъ, — печально бормоталъ ущемленный плохими длами Ванька и гналъ свою лошаденку подальше отъ затйливаго барина.
А Крысаковъ уже подошелъ къ маляру, лниво мажущему кистью парадную дверь, и уже вступилъ съ нимъ въ оживленный разговоръ.
— Выхмарило сегодня на гораздое вёдро.
— Эге, — хладнокровно кивалъ головой маляръ, прилежно занимаясь своимъ дломъ.
— А на вытулкахъ не чемезишься, какъ быть слдъ.
— Эге, — бормоталъ маляръ, стряхивая краску съ кисти на бариновы ботинки.
— То-то. Не талдыкнутъ, дыкъ и гомозишься не съ поскоку.
— Эге.
Потомъ Крысаковъ говорилъ намъ:
— Надо съ народомъ говорить его языкомъ. Только тогда онъ не сожмется передъ тобой и будетъ откровененъ.
Вотъ почему мы взяли съ собой Крысакова.
Я хочу открыть Америку:
— Читатели! Вы вс, въ комъ еще не заглохла жажда настоящей жизни, любовь къ настоящему простому, ясному человку, стремленіе къ искреннему веселью и непосредственной радости — сходите въ Народный Домъ, потолкайтесь въ толп.
— «Дйствительно, открылъ Америку», — подумаетъ кто-нибудь, пожавъ плечами.
Нечего пожимать плечами. Большинство читателей въ Народномъ Дом ни разу не было, и я, какъ новый Колумбъ, уподобивъ читателей — испанцамъ — предлагаю имъ новую только что открытую мною, страну — Народный Домъ.
Всякій испанецъ поблагодаритъ меня, если ему взбредетъ въ голову, на основаніи этихъ строкъ, потолкаться по обширной территоріи Народнаго Дома.
Крысаковъ, по крайней мр, пришелъ въ восторгъ.