Заре навстречу
Шрифт:
— Какое кощунство!
На квартире прокурора Голованова под полом нашли японские карабины, густо покрытые заводской смазкой, и список участников террористической подпольной контрреволюционной организации. Когда обыск был закончен и арестованного усаживали в сапн, к Сапожкову подошел дворник Голованова.
— Будьте так снисходительны, ребенок помирает. Вы же фельдшер, может, взглянете.
— Одну минутку, товарищи, — сказал Сапожков красногвардейцам и, разведя руками, объяснил: — Пренебрегать медицинским долгом не имею права.
В дворницкой сторожке было темно.
— Что же вы больного ребенка в темноте держите!
Полез в карман за спичками; очевидно, шаря в карманах, он машинально склонил голову, при выстреле обернулся и второй пулей был ранен. Но у него хватило сил обезоружить дворника.
Дворником оказался переодетый жандармский ротмистр Курослепов.
Осмотрев с помощью ручного зеркала выходное отверстие пули, Сапожков успокоительно сказал красноармейцам:
— Только травматическое повреждение мышечных тканей. — Попробовал было поднять руку, но на лбу выступили капельки пота. Пересилил боль, поднял руку и констатировал: — Функции плечевого сустава не нарушены, — скосив глаза на сырое от кровп полотенце, добавил: — Кровоизлияние не очень значительное, — и, подняв палец, сообщил: — Вот если бы была задета артерия, тогда возможен даже летальный исход.
В больнице он пролежал меньше недели, заявив, что он медик и будет продолжать лечение амбулаторным путем, с помощью собственных знаний. От жены он попытался скрыть, что ранен.
Когда она спросила, почему он так плохо выглядит и что у пего с рукой, сказал:
— Понимаешь, ревматизм: очевидно, выбрал для кабинета сырую камеру.
— А почему от тебя так несет йодоформом?
Сапожков пожал плечами, рассудительно объяснил:
— Ну, я же все-таки медик и мне приходится иметь дело с самыми различными медикаментами.
Сапожков любил медицину, благоговейно уважал врачей и каждый раз говорил:
— Черт возьми, когда же я в университетский город попаду! Два года — и я врач с дипломом.
Ян Витол утешал его:
— А вот когда будет здесь университет, тогда и кончишь.
Но Сапожков переоценил свои медицинские познания:
рана загноилась. Павел Андреевич Андросов оперировал Сапожкова без хлороформа, так как выяснилось, что у него больное сердце. Во время операции Сапожков стонущим голосом беседовал с хирургом, а тот, чтобы отвлечь, вовлек его в медицинскую дискуссию, в ходе которой Сапожков, к удивлению Андросова, обнаружил обширные знания.
Когда Рыжиков пришел проведать Сапожкова, Андросов сказал с возмущением:
— Это варварство — так недооценивать медицинские способности человека! Вы могли бы приобрести очень дельного врача.
Сапожков смутился, бледные щеки его порозовели.
— Ну что вы, Павел Андреевич, я ведь, в сущности, дилетант.
Когда Варвара Николаевна пришла в больницу, она очень рассердилась на мужа:
— Как ты смел от меня скрывать, что тебя ранили?
— Варенька, — тихо сказал Сапожков, — ты ведь у меня фантазерка, зачем же волновать тебя!
— Ох, Петька, какой ты глупый! — И, прижавшись щекой к лицу мужа, она произнесла совсем тихо: — Ты мой и самый лучший на свете.
— Варенька,
— Ну ладно, вижу, вижу…
— Тогда хорошо, — с облегчением вздохнул Сапожков и добавил поучающе: Если человека идеализировать, всегда возможна угроза разочарования.
— Ах, Петр, — устало произнесла Сапожкова, — ну что ты все философствуешь!
— Варенька, — наставительно произнес Сапожков. — Человек — существо мыслящее.
Варвара Николаевна взяла мужа за унт и, приближая к его лицу свое лицо, произнесла самым нежным, самым своим певучим голосом:
— А ты — мое самое дорогое существо.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Папа пришел в транспортную контору проводить маму, уезжавшую с обозом за хлебом. Вместе с мамой ехали шестнадцать рабочих. Они везли подарки: пять тысяч штук кирпичей, полные сани красиво обожженных Хрулевым глиняных горшков, завернутые в рогожи тюки книг, ящик железных зубьев для борон, два ящика гвоздей, тяжелые лемехи, связанные в стопу ржавой железной проволокой.
На сани, в которых должна была ехать мама, был водружен большой, плетенный из черемуховых ветвей короб с овальным лазом. Внутри этого короба будет сидеть мама, и никакая пурга ей не страшна.
В провиантских санях стояла кадка с тестом и колонкой белых кругов мороженого молока. Сушеные окуни свалены в угол кучей, как щепки. Хомяков с озабоченным лицом проверял сбрую, тщательно осматривал коней и давал суровые, короткие приказания. Он очень беспокоился, чтобы народнохозяйственные кони выглядели не хуже, чем крестьянские, поэтому велел еще раз вычесать всем хвосты и гривы, "пройтись скребницей и щеткой по всем статям". Тайком от всех он помазал копыта коней черной краской, выпросив ее у шорника.
Тима помогал запрягать коней и говорил громко, чтобы мама слышала, каким он стал образованным в конском деле:
— Вы Серко коленом в брюхо поддайте. Он нарочно тужится, когда подпругу затягивают. А то сползет потом седелка или начнет на ходу прыгать и сделает набоины.
Белужин принес охапку березовых поленьев и, свалив в провиантские сани, сказал:
— Если во вьюгу заплутаются, костер сложат, обогреются. — Отряхивая с груди тонкие белые лоскуткп бересты, признался с огорчением: — Опять меня Хомяков презирает. Привязал я колокольцы, а он говорит: "Скидывай обратно!" Мол, звоном бандитов созывать только.
А я для торжественности хотел.
— Разве в тайге есть сейчас бандиты? — встревожился Тима.
— Они теперь везде, — махнул рукой Белужин, — Только раньше одни от горя и бедности за ножи да за винтовки брались, а теперь другие — от богатства. Добром землю разве отдадут те, кто ее захапал и на кого переселенцы батрачили? Сейчас в деревне такое землетрясение происходит, только держись!
Мама в длинном до пят тулупе, подпоясанная веревкой, в заячьей ушапке, пушистой, словно огромный одуванчик, говорила Тиме уважительно: