Заре навстречу
Шрифт:
Когда Витол привел Тиму к Мустафе Мурзаеву, тот сидел на кошме, скрестив нот, и, шевеля от удовольствия пальцами в толстых белых шерстяных носках, пил чай из самодельного жестяного самовара с грубо припаянным медным водопроводным краном и фарфоровым л роликами на крышке.
Мустафа скорняжничал, брат его Али был жестянщик, вять Файзула промышлял в тайге охотой. Три семьи шили в одной комнате. За ситцевой занавеской — женская половина. Ни стульев, ни стола, только кошмы на полу и несколько красных подушек у стены.
— Салям! — сказал Ян, прикладывая ладонь ко лбу, а потом к груди.
— Здорово! — сказал Мустафа и, не поворачивая юловы, приказал: — Эй, женщины, принесите из сарая табуретку гостю!
Но Ян сел на кошму и руками подогнул под себя нот.
— Пусть счастье будет твоим всегдашним гостем! — заявил торжественно Ян.
Мустафа лукаво усмехнулся и спросил:
— А кошке ты как говоришь — мяу? А собачке — гав-гав? А корове — му? Давай дело!
— Мальчик поживет у тебя недельку.
— Пусть живет…
Женщина принесла медный поднос с жареным мясом и поставила к ногам Яна.
— Маханина [конское мясо] — сказал Мустафа.
Ян взял с подноса щепоть мяса и стал медленно жевать.
— В мечети муфтий говорил: прапорщик Юносов из правоверных охранную роту собирает.
— Ну? — спросил Яп.
— Четверо записались.
— Немного.
— Мулла тоже сказал: мало… Из Гасандая шестнадцать татарских мужиков в рабочую дружину ушли.
— Кто сказал?
— Файзула. Он тоже в дружину хочет.
— Я поговорю с ним.
— Ступай, он в сарае. С утра тебя ждет…
Тима знал: когда родители говорили ему строго и озабоченно: "об этом разговаривать ни с кем нельзя", или "если встретишь где-нибудь знакомого, который заходит к нам поздно вечером, не смей ни подходить к нему, ни здороваться", или приказывали: "пойди-ка на улицу и побудь там, пока тебя не позовут, а если увидишь, возле дома гуляет человек, возвращайся немедленно", — все это нужно было выполнять беспрекословно. И почему гак нужно, спрашивать не разрешают. Все равно ответят однпмп и темч же словами: "Так надо".
И Тима догадывался, что это "так надо" повелевает и папой, и мамой, и всеми, с кем они работают для революции.
Поэтому, как ни грустно ему было теперь расстаться с Яном, он покорился неизбежному. Зачем ждать, чтобы Ян произнес в ответ эти неумолимые слова "так надо"?
Но все-таки Тиме казалось жестоким, что его оставляют у этих людей.
У них здесь все по-своему, л им, может быть, не очень приятно, что русский мальчик будет жить у них. Кроме того, и без Тимы здесь еще пятеро ребят, и видно, как бедно они все живут.
А тут еще Тима со стыдом вспомнил, как он с Яковом дразнил старика
И старик гнался за ними по двору с палкой.
Разговаривая с Яном, Мустафа ни разу не взглянул на Тиму, а ребятишки тревожно посматривали на него черными глазами, прячась за занавеску.
Но все произошло удивительно легко и просто. Маленький Абдула подошел к отцу и стал канючить что-то по-татарски.
Мустафа строго сказал сыну по-русски:
— Спроси старшего брата! — и кивнул головой на Тиму.
Медленно, с трудом выговаривая слова, Абдула попросил Тиму:
— Братка! Ножик взять можно, лодку стругать?
Тима вопросительно взглянул на Мустафу и сказал:
— Можно.
И тут же Мурзаев приказал Тиме:
— Вели женщинам обед готовить!
Когда Тима вышел из женской половины, Мустафа, сортируя беличьи шкурки, стал с ним советоваться, какие пустить на шитье шубы, а какие на одеяла.
Распялив на пальцах шкурку, Мустафа говорил огорченно:
— Видать, в хребет дробинки попали. Не охотник — баба била. Поглаживая бережно ворс на другой шкурке, объяснял: — Эта из кедровника, на сладких орешках росла. Правильно думаешь, на шубу ее.
Тиме было очень приятно, что все семейство Мурзаевых говорило в его присутствии по-русски. Когда оп, возвращаясь с улицы, подходил к двери, оп слышал, как в комнате говорили по-татарски, но стоило ему войти, даже бабка Фатьма, которой тяжелее всех давался чужой язык, тотчас начинала говорить по-русски.
И еще, когда Мурзаевы увидели, что Тима не умеет аккуратно, как они все, брать пищу руками с большого медного подноса, Мустафа купил вилки, и Тиме предоставили право обучать малышей, как нужно обращаться с вилкой.
А Савич, хоть и желал, может быть, ему добра, а все же обидно при всех, свысока поучал Тиму правилам поведения за столом.
Вся семья Мустафы, вплоть до самых маленьких ребятишек, работала с раннего утра до захода солнца.
Тима научился скоблить распяленные мехом внутрь шкурки деревянными дощечками, очищая с мездры присохшее сало, пушить мех веревочной тетивой и выщипывать жесткую ость из песцовых, куньих и хорьковых шкурок.
Мустафа гладко обрил Тиме голову, и Тима тоже ходил, как и все здесь, в длинной рубахе из суровья, надетой прямо на голое тело. Ел из медного таза, а на ночь мылся, поливая себе из кувшина с длинным, красиво изогнутым носиком. Спал он на кошме вповалку с ребятишками, а бабка Фатьма из уважения к гостю рассказывала им по-русски татарские сказки.
Файзула, разминая тяжелые волчьи шкуры такими же мускулистыми, как у Яна, руками, сладко жмурясь, говорил:
— Православные, правоверные, буддисты, иудеи, староверы, язычники, инородцы… Разве так людей делят?