Заре навстречу
Шрифт:
Он вдруг будил Тиму среди ночи и говорил:
— Послушай! Как это великолепно сказано о человеке!.. — И самозабвенно читал про себя, только выкрикивая отдельные фразы, особенно поражавшие его.
Расписание дня, которое вручил ему Витол, чтобы рацжонально воспитывать Тиму, Косначев затерял где-то в своих бумагах в первый же день.
Он сказал Тиме:
— Если ты будешь испытывать потребность в еде, хлеб всегда на подоконнике.
Умывался он из таза, и то ночью, объясняя, что делает это главным
Молоко он называл секретом молочной железы, а яйца ел сырыми, считая, что это наиболее идеальная пища для людей умственного труда. Зарабатывал он на жизнь изготовлением вывесок, наклеивая на жесть мозаичные буквы из кусочков зеркального стекла. Эти вывески ярко блестели и пользовались успехом. Но заказы он выполнял так неаккуратно и так не любил эту свою работу, что жил всегда впроголодь. Фельетон он писал обычно в трех вариантах: один прозой, другой в духе раешника, третий для себя торжественным белым стихом.
Рыжикова он за глаза называл деспотом и мучителем за то, что тот беспощадно редактировал его фельетоны.
Большевистский листок "Революционное знамя" издавался теперь подпольно. Материал для газеты принимался то в одном месте, то в другом. Отправляясь сдавать материал, Косначев приказывал Тиме идти за ним несколько позади, по другой стороне улицы, и следить, нет ли за ними «хвоста». Потом Тима шел впереди, а Косначев сзади. Так, меняясь, они долго кружили по переулкам, чтобы потом быстро нырнуть в ту калитку, куда следовало.
Пока Рыжиков читал, Косначев ходил вокруг него на цыпочках, лицо выражало такое страдание, словно у фельетониста невыносимо болел зуб.
При каждом движении карандаша Рыжикова, вычеркивающего строки, а то и целые абзацы, Косначев вздрагивал, закатывая глаза, хватал себя за голову, угрожающе шептал:
— Я молчу, я молчу, но мы еще поговорим.
Потом он брал со стола выправленную рукопись, подносил ее к самому носу, бросал на стол с отвращением и заявлял в отчаянии:
— Меня здесь нет! — Наклонившись к Рьшшкову, зловеще шептал: — Я убью тебя сейчас одной только фразой!
— Давай! — спокойно кивал Рыжиков.
— Литературное дело не поддается нивелировке…
— Правильно! — соглашался Рыжиков. — Вот мы и стараемся освободить твои мысли от старинной пестрой словесной шелухи, которая нивелирует твою индивидуальность.
— Я стараюсь найти новый стиль языка революции, — гордо говорил Косначев.
— Не там ты его ищешь, — сухо замечал Рыжиков. — Вот у Щедрина не слова, а кинжалы.
— Щедрин писал длинными фразами, а я борюсь за короткую строку. Каждое слово должно быть вызовом, неотразимым ударом.
— Нам не в барабан стучать, а толково, понятно и, конечно, коротко объяснять народу, что происходит и что нужно делать.
— Значит, писать одними лозунгами?
— Зачем
А потому: правительство боится давать новобранцу настоящее ружье, чтобы он его тут же против него не обернул.
Народ войны не хочет, а хочет против войны драться. Вот что ото значит". Что, хлестко? И хлестко л умно! Ты побольше ходи к людям, слушай, что говорят, знай, что они делают, а ты даже спишь в книгах. А книги они, как ли говори, зеркало прошлого.
— Не согласен! — восклицал Косначев.
— Ну ладно, ладно, — примирительно говорил Рыжиков. — Я ведь сам книжник.
Во время таких посещений Тима виделся с мамой.
Она сильно похудела, глаза глубоко впали, ногти запачканы типографской краской. Она жадно трогала Тиму руками, словно слепая, ощупывала его лицо, голову, плечи и растерянно спрашивала:
— Я забыла, хотела тебя спросить о чем-то важном.
Да. ты не пьешь сырой воды? Сейчас эпидемия брюшного тифа.
Но по молящим, тоскующим глазам мамы Тима понимал, что не об этом она хотела у него спросить, и он, задерживая ее ладони на своем лице, шептал:
— Ты мне очень часто во сне снишься! В таком белом платье. Помнишь, папа называл тебя за него нашей черемушкой?
— Папа сейчас в тайге, в партизанском госпитале.
— Пусть он мне кедровых шпшек привезет!
Про кедровые шишки Тима сказал только для того, чтобы показать, что не беспокоится о папе, и чтобы мама тоже не беспокоилась.
Потом мама доставала холодные картофельные котлеты и говорила:
— Кушай, сыночек.
Хотя Тиме совсем не хотелось есть, он ел холодные картофельные котлеты, жаренные на постном масле, ел, чтобы доставить удовольствие маме.
Но когда мама однажды спросила встревоженно:
— Значит, ты плохо питаешься, если такой голодный? — Тима растерянно перестал жевать и честно сознался:
— Мы с Коспачевым когда хотим, тогда кушаем, даже ночью кушаем. Я все время очень сытый. А чего ты на меня все смотришь такими странными глазами?
Мама смутилась, виски у нее порозовели, и она сказала, опуская глаза:
— Ты мне снишься, но не таким, какой ты сейчас, а совсем маленьким, когда грудным был. И снится мне, что молоко у меня пропало.
— Я помню, ты рассказывала: когда папу снова в тюрьму посадили, оно у тебя высохло. Да? — Потом обиженно спросил: — А почему же я все-таки тебе настоящим не снюсь?
— Не знаю, — печально сказала мама. — Я даже помню, как пахнут твои волосы.
— И я тоже всегда помню, как твои волосы пахнут.