Заре навстречу
Шрифт:
Дай я еще на память понюхаю. Знаешь, мамочка, чего оы я больше всего иа свете хотел? Стать совсем-совсем маленьким, вроде как мальчик с пальчпк, тогда бы ты всегда меня везде при себе держала ж я бы тебе никогда не мешал.
— И я бы этого очень хотела.
— Мама, а может, можно?
— Нет, нет, Тима, — даже отшатнувшись, произнесла испуганно мама, этого никак нельзя. Ты уже большой, ты же понимаешь, почему нельзя.
— Я буду с тобой все время в подвале сидеть.
— Нет, Тима, пет, — и, слабо улыбаясь, пообещала: —
— Скорей бы! — просил Тима. — А то уж очень вы чего-то медленно это свое дело делаете. И газетка у вас смешная, малюсенькая. А "Северной жизнью" весь стол накрыть можно, и всегда там картинки. Один раз очень здорово вас изобразили: боярышня — Россия, она меж колен мальчишку зажала — это вы, и веником вас поре г.
Я посмотрел и чуть не заплакал, до чего же обидно, что вас так рисуют! Не скоро, значит, нам еще вместе…
— А если ты еще глупый, так нечего глупые картинки смотреть, обиделась мама.
Каждый раз, прощаясь с Тимой, мама, прижимая его к себе, закрывала глаза и гладила долго и потом, вдруг оттолкнув, говорила сердито:
— Нy, ступай и, прошу, не надоедай товарищам, что ты соскучился, ты уж не маленький.
Как-то Витол ни с того ни с сего несколько раз провел Тиму мимо одноэтажного домишки, на самой окраине города. И когда Тима случайно оглянулся, он заметил, что кто-то отшатнулся от окна, и только по мелькнувшему краешку рукава кофточки он догадался, что это была мама.
Однажды — Яна не было дома, и Тима, сидя на туеске, возился с обрезками кожи, стараясь постигнуть сапожное ремесло, — в каморку вошел человек, цепкими глазами оглядел Тиму и спросил:
— Витол дома?
— Нет, — сказал Тима и, в свою очередь, очень внимательно оглядел человека, Он заметил на нем армейские сапоги, галифе с кантами, рубаху сатиновую, новую, но словно с чужого плеча.
— А вы кто будете?
— Скажешь, из комитета приходили.
— Из какого комитета?
— А ты дурачка не валяй — знаешь.
И человек ушел, сердито хлопнув дверью.
Тима рассказал Витолу об этом странном посещении.
Ведь никто из комитетских никогда даже не произносит слово «комитет», а говорит "из дома" или «оттуда».
Ян долго смущенно тер ладонью свою круглую, гладко стриженную голову, потом сказал:
— По-видимому, что-то почуяли. М-да… Придется тебе, наверно, дружок, побыть некоторое время одному.
— Как одному, совсем одному?
— Не совсем, но, понимаешь, придется тебя подальше пристроить… А то заберут меня врасплох, куда ты денешься?
В тот же день к Тиме пришел Яша Чуркин. Его черные, обычно веселые, злые глаза были печально тусклы.
Он сказал сипло:
— Отца в тюрьму забрали. Он пароход об отмель треснул, когда карателей вез. — И с гордостью пояснил: — Совсем трезвый был, — значит, нарочно. Говорят, расстреляют. Мне с ним свидание дали
В городе было два четырехэтажных здания: тюрьма и сиротский дом.
Тюрьма находилась в центре, напротив городского сада, приют — на окраине, там, где сенной базар. Сиротский дом был построен на средства золотопромышленника Мачухина, "первого сибирского патриота", как его величали в газете "Северная жизнь". Старинная городская тюрьма считалась самой капитальной в Сибири, и поэтому Мачухин, будучи патриотом, поручил строить приютский дом сыну того архитектора, который в дни своей юности построил городскую тюрьму. Почитая память родителя, сын выстроил приют, взяв за образец тюремное здание. Только сиротский дом был значительно меньшего размера.
Мачухин считался просвещенным человеком и либералом. Он жил на Миллионной улице в деревянном флигеле, на крыше которого был водружен большой стеклянный глобус. По воскресеньям внутри этого глобуса горела лампа.
Глядя на пузатый светящийся шар, все прохожие могли очень хорошо видеть, как много места занимает Сибирь на земле. В этом легко было убедиться, так как вся остальная суша была закрашена охрой и только Сибирь сияла прелестным зеленым светом. Над воротами мачухинского дома был прибит доморощенный герб Сибири — медведь и соболь, держащие щит, задрапированный горностаевой мантией.
Дворником у Мачухина служил бывший каторжнпк Леонтьев. Мачухин говорил о нем с восхищением:
— Матерый душегубище!
Некоторые высказывали почтительное опасение:
— Не прирезал бы он вас ночью, Прокофий Гаврилович.
— Нисколько. Я и не таких обламывал. Он меня трепещет…
Мачухин владел также книжной лавкой. Он сидел там всегда в деревянном кресле перед прилавком, огромный, одутловатый, сизолицый, широко расставив толстые ногп в войлочных ботинках. Над головой у него висел портрет Потанина [Г. Н. Потанин — известный путешественник-этнограф, уроженец Сибири].
Прежде чем подойти к прилавку, каждый школьник был обязан показать Мачухину кондуит. Если отметки были хорошие, Мачухин дарил переводную картинку и произносил при этом всегда одно и то же:
— Вот тебе презент, сибирячок, — наука юношей питает!
Здесь же, в книжной лавке, он принимал своих приисковых приказчиков и кричал на них зычным, страшным голосом:
— Натолкли тебе в добычу колчедана, уворовали золотишко! — И выплескивал на валенки приказчика серную кислоту из блюдца, где он производил пробу золота.