Заре навстречу
Шрифт:
Очень богатый, просто богатый, бедный, совсем бедный — это правильно. Ян — неизвестного народа человек, нет такого народа в Сибири, свинину любит, а мне единоверец.
Очень смешно получается.
В мечеть Мустафа ходил редко. Но стихи из Корапа знал наизусть и читал их каждый день нараспев, закатывая от наслаждения глаза и прищелкивая языком, будто проглатывал что-то вкусное.
Тима подружился с Зихой. Тоненькая, быстрая, с сияющими, как отшлифованные угольки, глазами и смуглым, как кедровый орешек, личиком, она называла Тиму кунаком.
— Готовь калым, покупай невесту. Пока не жирная, дешево продам.
— А вы ее кому-нибудь правда продать можете? — тревожно спрашивал Тима.
— Моя дочь, мой товар, кому хочу, тому продам.
— Вы не смеете так юворить! — сердился Тима.
Когда через неделю Витол зашел за Тимой, Зиха увела Тиму в сарай, надрезала себе и ему палец ножом, приложив ранку к ранке, сказала шепотом:
— Мы теперь с тобой кровные. Ты не боишься?
— Нет, — мужественно сказал Тима, хотя его всегда мутило от вида крови.
А вскоре Витол отвел Тиму к другому своему приятелю.
— Я давно вас знаю, — сказал Тима дружелюбно Осппу Давидовичу. — Вы жулик.
Изаксон снял очки, вопросительно посмотрел на Тиму карими усталыми глазами, потом снова надел очкп. склонился у верстачка и стал царапать стальной нглой меднуто пластинку.
Тима с увлечением листал альбом старинных гравюр.
Кладя альбом на стол, Осип Давыдович строго предупредил:
— Мальчик, это — сокровище. Пальцы слюнить нельзя. — Помолчав, Изаксон сказал печально: — Приходит ребенок и говорит взрослому человеку: "Вы жулик".
Странно.
Тима повернулся и объяснил:
— Вы же фальшивые паспорта делали. Папа считал, что даже лучше настоящих.
— Твой папа — очень хороший человек. Но говорить подобное при ребенке, — Осип Давыдович пожал острыми плечами, — неблагоразумно.
— Я не ребенок.
— Извините. Я не заметил, вы сбрили усы и бороду.
Изаксон аккуратно записал все, что ему наказал Вггтол для гигиенического воспитания Тимы. Он тоже будил Тиму в пять часов утра, открывал форточку и, накинув поверх нижнего белья пальто, хлопая в сухие ладони, отсчитывал сонным голосом: "Ать и два, три, четыре, пять".
Тима и здесь должен был проделывать комплекс гимнастических упражнений по Мюллеру. Потом Осип Давыдович окатывал Тиму водой и, заглянув в расписание, наливал полную столовую ложку рыбьего жира. Просил умоляюще:
— Мальчик, глотай быстрее, а то у меня кишки выворачиваются.
За завтраком говорил:
— Пищу нужно тщательно пережевывать, пока у тебя свои, а не вставные зубы.
Потом Тима писал диктант, решал задачки. Когда Тпыа не мог решить, Изаксон ядовито спрашивал:
— Ах, вы не Лобачевский? Вы мальчик, которому достаточно на руках его десяти пальцев, чтобы при их помощи все вычислять.
Ночью Изаксон работал в кладовке,
— Вы фальшивые деньгп тоже делаете?
Осип Давыдовпч взял Тиму за плечо, привел его в кладовку, снял с полки эмалированную ванночку, вынул из нее цинковую пластинку, спросил:
— Ты знаешь, кто это?
Тима увидел на пластинке лицо человека с выпуклым лбом, с прищуренными внимательными глазами, чуть приподнятую верхнюю губу обрамляли короткие усы, сливающиеся с острой бородкой.
— Это Ленин, — сказал Изаксон и опустил пластинку снова в воду.
— Но почему вы прячете его портрет?
— Я прячу? Я его делаю, я достаю шрифты и делаю клише для тех, которые хотят, чтобы все люди стали равны, как братья и сестры, чтобы богатый не пихал штиблотом в морду того, кто трудится, чтобы ни один человек не поднимал руку на другого человека.
Благоговейно переворачивая листы старинных гравюр, Осип Давыдович говорил Тиме:
— Человек рождается с чувством красоты. Человек ищет красоту и любит красоту, красота — это гармония.
Но даже если снять восковую маску с лица самого прекрасного человека, она хотя и отпечатает все черты его лица, но не сможет передать душу человека. Искусство должно служить самому прекрасному, к чему устремляется человек.
— Ну что же здесь красивого? — спрашивал Тима, разглядывая гравюру, на которой была изображена согбенная под вязанкой хвороста старуха в рубище, бредущая босиком по лужам.
— Правда, — взволнованно шептал Изаксон, — правда! Она будит чувство протеста, борьбы. Это великая миссия искусства. И это искусство красиво, как красив бесстрашный герой!
— А вы герой?
— Кто, я? Герой? Хэ! У тебя, мальчик, появился юмор.
— А Ян?
— Ян работает на революцию.
— Значит, сапоги тоже нужны революции?
— Сапоги — это борода Яна.
— Какая борода?
— Ложись спать, мальчик, у меня от тебя уже заболела голова.
Осип Давидович заглядывал в расписание и, загибая пальцы, перечислял:
— Рыбий жир пили, зубы чистили, диктант, задачки, форточка, еще раз форточка. Желёзки… Какие желёзки?
Ах да, нормальные! Спать на жестком. Конфет не давать — в зубе дырка. Сводить к дантисту ребенка не могли! Спартанца из него делают…
Иногда Ян "сдавал на хранение" Тиму также Егору Косначеву.
Маленький, лысоватый, всегда в состоянии возбуждения, готовый мгновенно предаться крайнему восторгу и тут же впасть в шумное отчаяние, Егор Косвачев был тем человеком, из которого Рыжиков вознамерился воспитать боевого фельетониста.
Вся комнатушка Косначева была завалена книгами.
Ложась спать, он сбрасывал со своей койки только часть их и так спал в книгах. Страдая бессонницей, он читал ночью при свете коптилки. Когда книга ему не нравилась или что-нибудь в ней вызывало возмущение, он швырял ее в угол, пошарив рукой на койке, брал другую. Иногда он вдруг начинал умиленно читать вслух.