Зарубежная литература XX века: практические занятия
Шрифт:
Следующий этап – постижение сложных природных законов бытия (он наступает, когда Айку «пошел четырнадцатый» и заканчивается в его шестнадцать) – связан с появлением в лагере Льва, чудовищных размеров и силы пса, «отливающего синью вороненого ствола»; Сэм натаскал его специально для схватки со Старым Беном. Лев во всем под стать медведю, и у них одинаковые повадки. Примечательно, что Старый Бен и Лев описываются в сходных выражениях: медведь – «не злобный, просто непомерный», «ему до прочих дела нет: ни до людей, ни до собак, ни до медведей. ...Он здесь главный. Вождь». Лев – «большой, важный, сонного вида пес, для которого,
Айк учится различать свойства природы, свойства людей, и формирование его опыта передано языком, который как будто пробивается сквозь глубинные пласты бытия и оформляется на глазах читателя: «Теперь собака была под стать медведю, и человек. Зверей стало двое, считая Старого Бена – медведя, и людей двое, считая Буна Хаггенбека, в чьих жилах тоже текла струя индейской крови – но не крови вождей, как у Сэма, – и только Сэм Фазерс, Старый Бен и смешанной породы пес по кличке Лев были без изъяна и порока».
В первую же охоту со Львом медведю «пускают кровь», и в конце концов происходит решающая схватка:
Лев висел, вцепившись в глотку, на медведе, а тот, полуподнявшись, ударом лапы далеко отбросил одну из гончих и, вырастая, вырастая бесконечно, встал на дыбы и принялся драть Льву брюхо передними лапами. Бун бросился вперед. Перемахнув через одних, расшвыряв других собак пинками, с тускло блеснувшим ножом в руке, он с разбега вспрыгнул на медведя... сжал ногами медвежьи бока, левой рукой ухватил за шею, где впивался Лев, и мальчик уловил блеск лезвия на взмахе и ударе. Рука опустилась лишь раз. Мгновенье они походили на скульптурную группу, намертво впившийся пес, медведь и оседлавший его человек, неприметно действующий, шевелящий глубоко вошедшим ножом. Затем повалились навзничь, ...затем медведь встал на дыбы, неся на себе Буна и Льва, повернулся, как человек, сделал два или три шага в сторону леса и грянулся оземь.
В результате этой схватки погибают и медведь, и пес Лев.
Эта охота оказывается последней для Сэма Фазерса: его находят лежащим ничком на земле. Доктор говорит, что это просто переутомление или шок, что это пройдет, «и один лишь мальчик знал, что Сэму тоже не жить». «Провиденье конца» Айк прочел на лице Сэма, когда лишь объявился в округе и задрал жеребенка еще не прирученный Сэмом пес Лев – управа на медведя Старого Бена: «И он рад был, – говорил себе мальчик впоследствии. – Ведь он был старик. Ни детей, ни народа своего, никого из единокровных ему уже не встретить, все в землю легли. ...А теперь наступил конец, и он был рад концу». По просьбе Сэма, не пожелавшего длить свою жизнь в старческой немощи, Бун Хаггенбек убивает его и хоронит по индейскому обычаю – на дереве.
События четвертой части (при публикации в сборниках избранных произведений У. Фолкнера, вне новеллистического цикла «Сойди, Моисей», в состав которого включена повесть, эта часть иногда опускается) происходят не в лесной чаще, а на «земле одомашненной», но также купленной «на деньги белых людей у людей диких, деды которых охотились на ней». Речь здесь идет не о взаимодействии человека и природы, а о взаимоотношениях людей – белых и черных,
Айку двадцать один год, но драматическая история его рода, с которой он знакомится по ходу действия, воскрешает события, происшедшие с первой половины девятнадцатого века и до его, Айка, зрелости; постоянные же библейские ассоциации расширяют временные рамки повествования. Стремясь показать непрерывность и целостность потока жизни, У. Фолкнер начинает четвертую часть «Медведя» со строчной буквы: «и вот ему двадцать один...». По той же причине одна первая фраза занимает несколько страниц.
Заключительная часть повести помогает понять жизненную позицию зрелого Айзека Маккаслина, следующего не людским, но Божеским законам «мужества и смирения». Действие вновь переносится в лесную глушь: восемнадцатилетний герой посещает место прежней стоянки охотничьего лагеря и здесь постигает высший смысл бытия, скрытый от многих:
...ни Сэм, ни Лев не мертвы, не скованно почиют они под землей, а свободно движутся в ней, с ней, входя неисчислимо дробной, но непогибшей частицей в лист и ветку, присутствуя в воздухе и солнце, в дожде и росе, в желуде, дубе и снова желуде, в рассвете, закате и снова рассвете, бессмертные и целостные в своей неисчислимой дробности – и Старый Бен, Старый Бен тоже!
Не случайно как бы в подтверждение этих мыслей, сразу вслед за ними Айку является Змей, «тотемный первопредок», в европейско-американской культурной традиции – символ мудрости, в индейской традиции – покровитель этих мест: «Змея, наконец, шевельнулась. Все так же высоко и косо неся голову, заскользила прочь... не верилось, что и вся эта тень, струящаяся по земле за уходящей головой, что все это одна змея, уползающая, уползшая...». И Айк, «стоя с поднятой рукой, повторил индейские слова, что вырвались у Сэма в день посвящения его в охотники шесть лет назад, когда Сэм вот так же стоял и смотрел вслед оленю: «Родоначальник. Праотец».
Повесть «Медведь» – произведение сложное и многоплановое. Она может быть воспринята как аллегорическое изложение истории гибели американского Юга или история Америки в целом. Несомненно, однако, что это притча о человеческой жизни вообще. Масштабность повествованию придает характерное для всей «йокнапатофской саги» обращение автора к Библии, к древним мифическим представлениям и ритуалам коренных американцев. Сам строй мифопоэтического мышления Америки уходящей запечатлен в оригинальном принципе организации художественного мира повести, где прошлое переплетено с настоящим, ибо время здесь движется не в прогрессивной последовательности, а циклически, и судьба героя вмонтирована в его вечное круговращение.
Точное воспроизведение писателем мифологической концепции времени и человеческой жизни, самого стиля мифотворческого мышления – это результат его интуитивного приближения к первоосновам бытия, что, в свою очередь, связано с укорененностью Фолкнера в жизни патриархального американского Юга. Повесть «Медведь», как и творчество У. Фолкнера в целом, замкнута в пространстве, но беспредельно расширена во времени и основана не на индивидуальном или даже национальном конкретно-историческом, а на вечном общечеловеческом опыте.