Зарубежная литература XX века: практические занятия
Шрифт:
О произведении
В повести «Медведь» (1942), как в капле воды, отражены общие принципы построения «йокнапатофской саги». Художественному миру Фолкнера свойственна повышенная динамика в том смысле, что, касаясь в разных произведениях одних и тех же вымышленных событий, значимых для истории отдельных семей и Йокнапатофы в целом, писатель всякий раз обогащает знакомый сюжет новыми мотивировками и эпизодами, он не в состоянии дважды одинаково воспроизвести одну и ту же историю.
Это отношение к фактам оказывается очень характерным для литературы XX века, где идут процессы релятивизации действительности, утверждается идея о бесконечности и невозможности ее познания. Фолкнер задолго до того, как этот принцип
Первозданная мощь фолкнеровской прозы подчеркивает масштабность и значительность событий, происходящих в повести «Медведь»: в ней через эпизод охоты показан современный эквивалент древнего обряда инициации, посвящения мальчика во взрослого мужчину, и шире – посвящение человека в тайны жизни и смерти, в тайны природы, постепенное становление личности.
Действие всей «саги» привязано к «клочку земли, величиной в почтовую марку», как говорил о Йокнапатофе У. Фолкнер. Действие повести «Медведь» – за вычетом ее предпоследней, четвертой части – разворачивается в одном месте – в лесу, купленном майором Де Спейном у Сатпена, которому в свое время лес продал вождь индейского племени чикесо Иккемотуббе, «хоть знали все трое: леса товаром быть не могут».
Время же действия расширено до бесконечности и включает в себя не только индейскую предысторию этих мест, которые некогда населяло племя чикесо, но и начало времен: «дремучая глушь, где слабый и робкий человек прошел, но ничего не тронул, не оставил ни следа, ни зарубки; должно быть, вот также точно выглядела она, когда древнейший, еще доиндейский предок Сэма Фазерса впервые прокрался сюда и озирался, готовый обрушить дубину или каменный топор или пустить стрелу с костяным наконечником...»
Время непосредственных событий, т.е. охоты на дикого зверя, отмеряется возрастом центрального героя повести Айзека Маккаслина. Айзек – один из сквозных персонажей «йокнапатофской саги»; в разных произведениях, ее составляющих, он оказывается то главным, то второстепенным, то эпизодическим лицом и предстает на разных этапах своей долгой жизни. В «Медведе», кроме четвертой части повести, он показан подростком, только вступающим во взрослую жизнь. При этом эпизоды его взросления, его приобщения к извечному порядку бытия даны вне хронологической последовательности; они свободно перемещаются во времени, повинуясь человеческой памяти и следуя лишь за ней.
«Мальчику было шестнадцать. Седьмой год ездил он на взрослую охоту. Седьмой год внимал беседе, лучше которой нет. О лесах велась она, глухих, обширных, что древней и значимее купчих крепостей, белым ли плантатором подписанных, по недомыслию своему полагавшим, будто получает какую-то часть леса во владение, индейцем ли, немилосердно кривившим душой – продававшим ему это мнимое право владения (равняться ли с вековыми лесами значимостью майору Де Спейну и клочку, что он купил у Сатпена, меряться ли с лесами древностью старому Томасу Сатпену или даже старому Иккемотуббе, вождю племени чикесо, что продал тот клочок Сатпену, хоть знали все трое: леса товаром быть не могут). О людях велась эта беседа, не о белой, черной, или красной коже, а о людях, охотниках с их мужеством и терпением, с волей выстоять и умением выжить, о собаках, медведях, оленях, призванных лесом, четко расставленных им и в нем по местам для извечного и упорного состязанья, чьи извечные, нерушимые правила не милуют и не жалеют, – вызванных лесом на лучшее из игрищ, на жизнь, несравнимую ни с какой другой, на беседу и подавно ни с чем не сравнимую...» – сообщается в начале повести.
Однако уже на следующей странице вводится новый временной план
Впоследствии он понял, что началось гораздо раньше. Началось уже в тот день, когда возраст его впервые написался в два знака и двоюродный брат его Маккаслин в первый раз привез его в лагерь, в лесную глушь, чтобы он в свой черед выслужил у леса сан и звание охотника, если достанет на то смирения и стойкости. Он еще в глаза не видел, а уже принял, как принимают наследство, огромного старого медведя с искалеченной капканом ступней и с собственным, личным, как у человека, именем, славным на десятки миль вокруг; длинна была повесть о взломанных и очищенных закромах, об утащенных в лес и пожранных поросятах, свиньях, телятах, о раскиданных западнях и ловушках, об изувеченных насмерть собаках, ...и, пролагая эту трассу разрушенья и разора, берущую начало задолго до рождения мальчика, несся напролом – вернее, с безжалостной неотвратимостью локомотива надвигался – косматый исполин. Он давно ему мерещился. Еще ни разу не был мальчик в той нетронутой топором глухомани, где оставляла двупалый след медвежья лапа, а медведь уже маячил, нависал над ним во снах, косматый, громадный, багряноглазый, не злобный – просто непомерный: слишком велик он был для собак, которыми его пытались травить, для лошадей, на которых его догоняли, для охотников и посылаемых ими пуль, слишком велик для самой местности, его в себе заключавшей.
Затем время ненадолго отсчитывается еще дальше назад: «Когда мал еще был для охоты мальчик и ждать оставалось три года, потом два, потом год, каждый ноябрь провожал он, бывало, взглядом фургон, увозивший... в большой лес собак, одеяла, припасы, ружья, увозивший брата его Маккаслина, и Теннина Джима, и Сэма Фазерса тоже, пока Сэм не переселился в лагерь навсегда». Ежегодно отряд мужчин отправляется охотиться на медведя, который наводит страх на всю округу и видится всем «не простым смертным зверем... а неодолимым, неукротимым анахронизмом из былых и мертвых времен, символом, сгустком, апофеозом старой дикой жизни...». Мальчику Айку кажется, что люди ездят в лес «не на охоту, а на ежегодное свидание со старым медведем, убить которого и не рассчитывают».
Повествование вновь возвращается к первой охоте Айка: «Десятилетний, он точно рождался заново на собственных глазах», он допущен до «ежегодного ритуального празднества в честь бессмертного и яростного старого медведя». В тот раз мальчик даже не видел зверя, он приобщился лишь к охотничьему быту. Но «впереди ведь охоты, еще и еще. Ему всего одиннадцатый. И во мгле будущего, где рождается и принимает облик время, мерещились мальчику двое: неподвластный смерти старый медведь и он сам – рядовым, но участником». Айку удалось увидеть Старого Бена через год, когда, пользуясь наставлениями Сэма Фазерса, мальчик в одиночку решился пройти по медвежьему следу. Медведь «предстал неподвижный» перед ним, посмотрел на Айка и «не ушел – утонул, без единого движения растворился в чаще».
Важно, что «вековечным правилам охотничьей игры» мальчика учит старый Сэм Фазерс, сын невольницы-негритянки и вождя чикесо, но несмотря на смешанную кровь, – индеец «без изъяна и порока»: «Сэм Фазерс был с первых лет его наставником, а приготовительными классами – зайцы и белки опушек, ...чаща, обиталище старого медведя, стала его университетом, а медведь этот... – его alma mater».
Первый этап становления личности героя – его приобщение к «настоящей жизни» и к первозданной природе – завершается древним индейским ритуалом инициации, посвящения в охотники. Об этом рассказывается post factum в начале второй главы повести: «К тому времени ему пошел четырнадцатый. Он уже добыл своего первого оленя, и Сэм помазал ему лицо горячей оленьей кровью, а через год в ноябре он убил медведя. Еще до этого торжественного посвящения он освоил лес лучше многих взрослых охотников с тем же, что у него, стажем. Теперь же не всякий и ветеран-лесовик мог бы с ним потягаться».