Зашифрованный план (Повести, рассказы)
Шрифт:
Да, это объяснение показалось мне интересным. Разве не мог тот же Жабрин, из желания выдвинуться, посадить на наши места каких-нибудь своих людей, совершить эту гнусную провокацию? Уголовная хроника богата убийствами живых людей, что же тут говорить о каких-то статуях!
Я сидел, дожидаясь прихода официальных представителей, курил и молчал. Тихо было в огромном здании. Серый день еле светил в запыленные окна канцелярии, скучно и ровно тикали часы, было гулко кругом и холодно. Татарчонок жался к углу — он был тоже напуган, растерян, чувствовал общую беду и, наверное, жалел своим маленьким сердцем
Что-то теперь с Сергеем?
Дверь открылась, шум, вошло много народу. За татарчонком пошел встречать и я. Даже был рад, что вот, как-нибудь, разрешится это до невыносимости напряженное и тягостное состояние. Пришли одновременно и от Губоно и от уголовного розыска, и Жабрин пришел. От Губоно был тот старый партиец, который выручил однажды нас добрым советом, когда музею угрожал постой.
— Мне уже рассказал ваш сотрудник, — указал на Жабрина, — скверная история!
Осмотрели. Оказалось, что из 50 привезенных мной из Трамота статуй уцелели только три, и то, может быть, потому, что они стояли вверху, в картинной галерее.
Человек с портфелем и наганом отвел меня в сторону:
— Киряков Сергей арестован?
— Да.
— Ключи от этой кладовой были у него?
— Обычно — да. Но на днях они, по-моему, были украдены.
— А почему вы это думаете?
Действительно, почему? У меня, к сожалению, не было никаких доказательств.
— Ну, знаете, гражданин, этому вашему Кирякову придется ответить… Корыстных мотивов здесь нет… Здесь налицо — злостное истребление принадлежащего Республике имущества… Акт — явно контрреволюционный.
— Но, я надеюсь, будет подробное следствие… Надо же доказать его причастность…
— Это уж забота Губчека.
— Разве туда передается дело?
— Безусловно.
Черт возьми — какой оборот все это принимало! Что мог сказать мне мой приятель из Губоно? Он был смущен.
— Не знаю, товарищи, не знаю, — твердил он и избегал встречаться со мной глазами. — По человечеству, мне жаль Кирякова, если он тут ни при чем. Но… он ответит! Если не будет отыскан другой виновник. Пока на два дня закройте музей до особых распоряжений.
С отчаянием говорил я, убеждая и чувствуя, что нет в словах моих убедительности. Собеседник только пожимал плечами.
— По совести говоря, мы должны подозревать вас всех. А Кирякова тем более. Он и формально ответствен за все… Что я могу еще вам сказать? Если вы так уверены в невиновности Кирякова — отыскивайте скорей настоящего преступника.
Он повернулся уходить, а человек с портфелем и холодным взглядом прибавил значительно:
— Но торопитесь… Очень торопитесь!.. — и ушел.
Холодное тоскливое одиночество. Дружную и рабочую нашу спайку рассыпала навалившаяся беда. У каждого теперь свое горе, своя забота, и каждый, естественно, замыкается в них. Мне болезненно тяжело сознавать крушение того общего, что роднило нас на одной работе, и этой работой включало в жизнь. А потом невольно проснулась и мысль об опасности. Откуда она придет, для меня ли лично или для тех, кого я любил, — я не знал. И в этом неведении, в ежеминутном ожидании, в незнании лица грядущей гостьи, пожалуй, и крылась причина тревожного моего настроения.
Букин
Дверь в сторожку мою распахнулась. Вошел Захарыч. Ушастая шапка, куст бороды и негнущиеся в рукавицах руки — как ласты у моржа.
— Здорово, сынок!
— Здравствуй, отец!..
Хлопнул рукавицами.
— Курить есть? Смерз я на посту, и курево вышло…
Подал ему кисет:
— Садись.
Долго скручивает, молчит. Обсосал цигарку, выбил кресалом огонь. Задымил.
— Как живешь-то?..
— По-всякому, отец…
— Слыхал, парень, слыхал. Таскали тебя? Ничего, от сумы да от тюрьмы не уйдешь… А художник ваш там остался?
— Да.
— Доходился, видно, по ночам…
— Как по ночам?
— А ты не примечал так, ничо?
— Нет. Ничего.
— Да ночами-то зачем он в музей ходил? Э-эх ты, Алексей божий, обшитый кожей! Паришься тут у котла да не знаешь…
— Да в чем дело, Захарыч?
— Ты… погоди! Не торопись. Расскажу тебе с глазу на глаз. Мне, паря, с трону мово на улице все видать. А меня в тени под воротами не видно… Когда же это? Третьеводни, что ли, караулю я, слышу — скрип-скрип — идет по вашей стороне ктой-то. Сидеть скушно — я глянул. Быдто, как в чуйке идет, с саквояжем. Дело ночное — один я на улице. Подошел к вашей парадней, слышу — штору поднял, ключ щелкнул — значит, дверь отпер. И штору за собой опустил. Я так и мыслил — из ваших кто-нибудь. Кто чужой так — нахалом пойдет? Гром ведь от шторы — да и не первый раз…
Я был потрясен этим сообщением, но боялся показать и виду, опасаясь, что старик встревожится и замолчит.
— Значит, не первый раз приходил?
— Раза три я его видал…
— Ну, а лицо? — попробовал я.
— Смеешься, парень! Ночью тебе с другой стороны лицо разобрать… Росту как бы среднего. Ну, заболтался я, однако. Ты… гляди, никому не рассказывай! А то и тебе и мне… Наш ведь брат всегда на затычки… Прощай!
Это было открытие! Штора на улице, действительно, была без замка. А стеклянная дверь отпиралась обычным ключом. Рост средний… Но кто? И Сергей и Жабрин, наконец я сам, были среднего роста. Напряженно старался я сделать какой-нибудь вывод, и случайно взгляд мой упал на старинный пистолет, который я взял для чистки к себе. Это допотопное оружие внушило мне авантюристическую идею — идти и ночью продежурить в музее. Не явится ли таинственный убийца статуй, хоть и страшно это прибавлять, а скажу: и убийца Сережи…