Зашифрованный план (Повести, рассказы)
Шрифт:
— Ну-у-у! — угрожающе повторила толпа.
Северин затрясся, поворачивал торопливо лицо то к тому, то к другому, глазами просил обождать.
— Ребятки… товарищи, я не знаю. Никого я не грабил.
И вдруг, большой, загорелый, обросший, заплакал от горькой обиды. Дошло до сердца! Переменился сразу, блеснув слезами, голову вздернул:
— Бейте, не испугаюсь!
— Постой! — отстранил кипятившегося Игнатъича спокойный староста артели Яшкин. — Бить мы тебя не будем. По советским законам ответишь. Говори, где ты был эту ночь?
— А
Обожгло подозрение — про находку на Громотухе узнали, а сейчас на пушку берут! И ответил твердо:
— Где был, там меня нет.
— Он, он! — гневно заорала толпа.
— Веди! — приказывал Яшкин, обороняя от ударов связанного Северина.
Ночь. В просвете ветхого потолка играют звезды. Северин сидит на лавке покосившейся бани.
Это его тюрьма. Старый Онуфрий с одноствольной шомполкой караулит у порога.
На подоконник прилеплена свечка. Должно быть, времени много, потому что свеча натаяла и скосилась, а Онуфрий нет-нет да всхрапнет, тотчас же просыпаясь в испуге — здесь ли арестант.
Днем несколько раз заглядывали в баню люди, роняли отрывочные слова. Северин немного понял.
Вчера утром у его балагана нашли в бесчувствии смотрителя Осташевского прииска. У пострадавшего была ушиблена голова. Вроде как бы удар дубиной.
Ни коня, ни золота, которое он вез сдавать, не оказалось. Ясно, что был грабеж. Накануне ночью пал дождь. Моховая поляна, которой проходила тропа, набухла водой, примятый мох поднялся и скрыл все следы.
Смотрителя в тот же день отправили сплавом на лодке в больницу, в район, за восемьдесят километров. А утром отправят в управление милиции и Северина.
«Вот история-то, — думал Северин, горбясь на лавке и шевеля затекшими от веревок руками. — Сколько ни говори — не верят. Что будешь делать? А если помрет, вдобавок, смотритель? Помрет единственный свидетель, не сказав обеляющего слова? Тогда хана… Вот и открыл новую площадь! Вот и расширил прииск, как мечтал сгоряча».
Неужели же пропадать? Угрожала принудительная отправка в район и опять, должно быть, тюрьма, пока не выяснится все дело. Легкая штука сидеть взаперти, когда весь так и рвешься на работу!
Для оправдания хотел было рассказать, где провел вчерашнюю ночь, и открыть свою находку. Но подумал: какая польза? Разве, копаясь в шурфе, нельзя ограбить смотрителя? Тропа проходит совсем рядом. И выходило, что, признавшись, он только золото людям отдаст, а несчастной своей судьбе все-таки не поможет… Тоска!
Неслышно поднялся, мягко шагнул в броднях к предбаннику, слушал.
Дверь приоткрыта. Мигает свеча. Самого Онуфрия не видать, сидит, должно быть, за стенкой, протянув по порогу ноги. В лаптях.
«Российский!» — подумал Северин и подошел к оконцу. Снаружи его нарочно забили доской. А теперь в стекле, точно в зеркале, — увидел свое лицо. Широкое, красное от загара. Губы сжаты, морщиной
— Что же, так и стану сидеть, настоящей тюрьмы дожидаться? — спросил у себя Северин и сам же шепотом, горячо отозвался: — Нет, этого, парень, не будет!
Потянул голову к двери — слушал. Тихо. Тогда, обернувшись назад, подставил под пламя свечи связавшую руки веревку. Было рукам горячо, но терпел. Потрескивала конопля. Тогда пугался. Пахло жженым, сизый дымок шел кверху.
За стенкой посапывал Онуфрий. Вдруг сразу порвались путы. Взмахнул освобожденными руками, торопливо сбрасывая с них обрывки. Сделался словно каменный, так твердо казалось принятое решение.
Онуфрий завозился, подобрал ноги. Северин осторожно сел на лавку, спрятал руки за спину, в тень, закрыл глаза, будто дремлет.
В дверь просунулась одностволка, а за ней выжидающее лицо старика, а потом и сам он, сгибаясь, влезает в баню.
— Не спишь, голубок? — широко зевает старик беззубой щелью рта. Потом садится на лавку и ставит ружье у колен.
— Руки пошто связали? — глухо выговаривает Северин. — Больно.
Старик сожалеюще и солидно качает бородой:
— Для порядка, голубь. Потерпи, завтра развяжут.
— Было бы за что терпеть, отец, а то ведь зря!
— Ох! — вздыхает старик. — Все мы зря до греха доходим.
— Да не бил я смотрителя!
— Ну не бил и ладно Значит, другой пошалил. Разберут. Однако прикинь, здесь место глухое, и всякую птичку до перышка у нас знают. Вдруг оказия такая случилась — на кого же подумать, голубь? Человек ты чужой, в душу к тебе не влезешь… Опять же, устроился ты на тропе, сколько времени, может быть, поджидал да следил. Вот народ на тебя и кажет.
Северин чувствует всю давящую тяжесть этой неправды, убедительной и неоспоримой. Чем тут крыть?
— Золотища много пропало, — вкрадчиво продолжает Онуфрий. — Добыча за целый квартал. Разве шутка. Недаром в переметных сумах смотритель вез…
Северин не ответил, где-то за печкой затрещал сверчок, шатко колебалось пламя свечи.
— Ну о лошади что толковать? — упорно заговаривает старик. — Дикая у него, говорят, была. Убежит, так с неделю, бывало, в тайге не поймаешь. Лошадь могла и домой упороть. Но вот золото куда девалось?
Голос у старика становится все противней, темная ярость закипает в Северине.
— Конечно, под корень сумы сложи да мохом прикрой — вот и спрятал! — очень уж простодушно догадывается Онуфрий. И вдруг, наклонясь к лицу арестанта, открывается начисто, искренне, до слезинки в старческом глазу:
— Скажи ты мне, бога для! Ни одна душа не узнает — где золото спрятал? Кому велишь, тому и отдам. А малую толику мне подари. Бесполезно оно теперь тебе, парень. Все равно тебя расстреляют!
У Северина даже в глазах потемнело. Рискнуть? Попросить отпустить? Нет. Сразу схватится за ружье…