Заслон(Роман)
Шрифт:
«А я обе руки подниму, чтобы обосноваться в Свободном, — перебил его Нечаев, — сами посудите: зачем нам телепаться до самой маньчжурской границы?!»
Но Анатолий их уже не слушал. Тряпицынские откровения ударили его в самое сердце. Не успели мы уйти, как на улице послышался рев животных, крики, щелканье бичей. Это подоспели Корнеев и Ганемидов с гуртами истощенного дальней дорогой и бескормицей скота. Анатолий поспешил к ним и с той ночи, кажется, не ложился спать. Нужно было подкормить животных перед новым перегоном, обеспечить фуражом. Да и люди требовали внимания. Дуся варила на всех, обстирывала, чинила одежонку, даже врачевала. Оба они
У Анатолия не клеилось с демонтажом оборудования: не было слесарей и необходимых инструментов, а враг мог нагрянуть не сегодня — завтра. Тряпицын ни во что не вмешивался, только однажды у него прорвалось: «Смотрю-терплю, не вывезешь в срок — пеняй на себя…»
Иван Васильевич вдруг замолчал. Стремительной походкой, волоча по траве кавказскую бурку, прошел высокий смуглый человек, повел в их сторону матовым, с желтоватым белком, глазом. Бросив бурку у воды, он растянулся на ней сам и, насвистывая, стал, как в зеркало, смотреться в прозрачные струи реки.
— Ангел смерти, — шепнул Саня, — пойдемте отсюда.
Харитонов сжал его руку:
— Чтобы возбудить подозрение? Лучше болтайте какие-нибудь пустяки.
Гриша и Саня наперебой стали рассказывать о лагерной жизни, рисуя все в самом розовом свете.
Оцевилли-Павлуцкий, вслушиваясь, прижмурил глаза: до чего же все самовлюбленны и глупы! Рыбная ловля, цветочки… А на самом деле?..
«Иван, ты меня понял?» — спросил тогда Тряпицын. Он кивнул головой. В ту ночь выпили немало, но и не больше, чем обычно, и расходились на рассвете. Он шел аллеей молодых березок. Они уже выпустили клейкие листочки. Он срезал ветку, но она оказалась слишком короткой; бросил ее и отделил от ствола другую. В конце аллеи белел дом управляющего приисками, в нем жили теперь Комаровы. Жили, но уже не будут. Здесь вообще никто не будет жить. Все уедут. Сегодня. В семь часов. Мысли путались. Он поднялся на крыльцо. Хотел постучать в дверь веткой, но она была слишком тонкой. Так, прутик… но пахла хорошо. Он стоял лицом к двери и так вот размышлял. А за спиной всходило солнце. Розовое. Он узнал это потому, что светлая дверь стала вдруг теплого, телесного цвета. А потом она распахнулась, и в ней, как в раме, появилась Комарова. В белой кофточке, а лицо ее, освещенное солнцем, было розовым, и неубранные волосы рассыпались по плечам.
— Вы? — удивилась она. Она всем говорила «вы» и всегда удивлялась. — За нами? Так рано? Видите, еще не открыты ставни…
— Я их открою, — он облизнул сухие губы, — открою…
— Что ж, за такую любезность я угощу вас кофе, — засмеялась она. — Открывайте все, а я возьму молоко.
Он распахнул створки ставней на одном из окон. Он очень торопился проникнуть в дом, пока она еще в кладовке, и бесшумно перемахнул сени. В темной комнате, на круглом столе, горела спиртовка: синий язычок пламени и над ним высокий кофейник.
— Душа моя, ты? — послышался из соседней комнаты голос Комарова.
Он метнулся на этот голос. Анатолий в белой рубашке сидел на постели и натягивал сапог. Солнце било в окно. Комаров поднял голову. Пуля ударила в висок, он даже не вскрикнул и откинулся на белые подушки, сразу же окрасившиеся кровью. Вдруг стало страшно: что если жена убитого услышала выстрел, убежала и поднимет тревогу? Нужно было запереть ее в кладовке. Он выбежал в холодном поту. Она тоже вошла из сеней с кувшином, до краев наполненным молоком.
— Почему… — начала было она, но он не дал ей на этот раз удивиться и выстрелил. Пуля попала
Оцевилли-Павлуцкий заскрежетал зубами, поднялся и пошел, волоча по траве свою бурку.
— Наконец все было готово, — продолжил свой рассказ Харитонов. — В семь утра должны были выступить. В пять все были подняты страшным известием, что убиты Комаровы. Всем нам эти люди за короткое вместе прожитое время стали дороги и близки. Многие восприняли эту смерть как дурное предзнаменование. Один Тряпицын, казалось, не был удивлен и даже не попытался скрыть своего злорадства. «Собаке собачья смерть», — только и сказал он и стал торопить с отъездом, даже не взглянув на убитых.
Зато Лебедева засуетилась, стала с горячностью доказывать, что Анатолий, перезаряжая револьвер, нечаянно застрелил жену и в состоянии аффекта застрелился сам. Никто этому не верил. Люди прятали глаза и молчали, потому что каждое слово могло оказаться последним. Все помнили, как Тряпицын за день до прихода на Орские прииски застрелил голодного партизана, взявшего из переметной сумы Лебедевой початую плитку шоколада.
Даже погрузившись на пароходы, мы не могли стряхнуть с себя чувства скованности и страха. Человек не верил человеку. Это походило на массовый психоз… — Иван Васильевич, взволнованный своим же рассказом, крутил папиросу за папиросой, закуривал, обжигая пальцы, тут же отбрасывал ее в сторону и принимался за новую. Саня и Гриша молчали, подавленнее всем услышанным.
Во взбудораженном страшными новостями поселке до самого рассвета никто не сомкнул глаз. А на утренней зорьке восставшими партизанами был снят с «Амгунца» всесильный диктатор Яков Тряпицын и его гражданская жена — начальник штаба — Нина Лебедева.
Раздеваясь на берегу Амура, Вениамин вглядывался в маньчжурский берег. Он теперь купался каждый день, ни на минуту не забывая о том, как всего неделю назад ясным днем с противоположного берега реки были обстреляны дети. Троих ребятишек убили наповал. Двоим удалось спастись. Они даже не были ранены, потому что, упав на песок, притворились мертвыми и лежали так до наступления темноты.
Выпущенная ко дню похорон листовка со стихами политехника Шурки Рудых гневно клеймила засевших в Сахаляне белогвардейцев. Если бы еще можно было назвать их имена! Вениамин повторил вслух заключительные строки реквиема:
…Смеясь беспечно, ребенок не знал, Что каждый прибрежный цветок Глазами смерти смотрит в глаза И пулей метит в висок…Он потрогал воду узкой босой ступней. Вода у берега была теплая, густо насыщенная крохотными, вертлявыми, как серебряные веретенца, мальками. Галька под тонкой пеленой воды казалась россыпью гигантских самоцветов. Врезавшись с разбега в отливающую тусклой позолотой воду и подгребая ее редкими взмахами худых и длинных, как у подростка, рук, Вениамин поплыл к середине реки. Смуглое гибкое тело качалось на упругой волне, то обволакиваясь дразнящим теплом, то вздрагивая от идущих из темных глубин ледяных струй.