Заставь меня влюбиться. Влюбляться лучше всего под музыку

Сокол Лена

Его серые глаза распахнулись в немой мольбе о прощении.

– Да, тухло. – Я ткнула в него пальцем, гневно скривив рот. – Но, возможно, если бы ты не лез к каждому, с кем мне стоит только заговорить даже на чертовой работе, то было бы лучше. Как считаешь?

– Мань. – Он распахнул руки для объятия.

– Тоже мне, папочка нашелся!

Я развернулась и поспешила на кухню, где мама гремела посудой. Чудесный аромат борща разносился по всему дому, приятно щекотал ноздри и дразнил желудок. Хорошо, что не поела на работе. На нервной почве разыгрался ужасный аппетит.

Нет, даже жор. Адский, неконтролируемый приступ ямы желудка.

– Ма-а-нь! – Брат ткнул мне в спину кулаком и попал аккурат промеж лопаток.

Больно.

– Офонарел?! – Отпихнула его так, что он чуть не отлетел к стене.

– Машенька, как ты разговариваешь с братом? – Мама отложила ложку, которой солила суп, и устало посмотрела на меня.

– Да, Машенька, – не упустил случая съязвить Суриков, – последи-ка за своим языком.

– Ты бы помалкивал уже, – процедила я сквозь зубы и добавила с особой издевкой, – Пашенька!

Подошла к маме, обняла ее за талию и чмокнула в щеку.

– Все хорошо? – Она подняла на меня глаза.

– Ага, – натянуто улыбаясь, ответила я и поспешила за стол.

Пашка устроился напротив и сверлил теперь меня напряженным взглядом. В детстве он так же таращился, ожидая, когда я отвернусь за куском хлеба. Потом кидал мне в суп свои козявки и противненько хихикал. Как же хорошо, что хоть что-то в этой жизни меняется к лучшему.

– Будешь борщ? – Спросила мама, орудуя половником, словно дирижерской палочкой.

– Да, спасибо. – Отозвалась я, выстукивая пальцами по столешнице барабанную дробь.

Мы с братом продолжали зрительную дуэль, никто не хотел уступать первым.

Раньше у нас с Пашкой была одна душа на двоих. Мы часто даже спали вместе – крепко-крепко обнявшись. Я не брезговала целовать его в губы, перепачканные песком после песочницы, и вытирала своим рукавом его сопли, если он бегал по двору с игрушечным Камазом, забывая о забитом напрочь носе и сильном кашле.

Всякий раз я брала на себя вину за его проделки, зная, что мне не так сильно попадет от отца, как ему. И делилась охотно всем, что у меня было, даже той крутой коллекцией наклеек с Барби, которую братец в итоге выменял на трансформеров.

И сейчас, глядя в его хитрые, но такие добрые глаза, мне безумно хотелось вывалить все, как на духу. Поделиться, рассказать в мельчайших подробностях, а потом прыгнуть на его шею с разбегу. Но что-то опять останавливало. Да, когда мы были детьми или даже подростками, все было гораздо проще.

– Хлеб нарежьте сами, – мама поставила перед нами тарелки.

Пашка щедро бухнул сметаны сначала себе, потом мне, но вот отрезанную корочку добровольно и благородно пожертвовал сестре. Как приятно. Целая жертва для него, уж я-то знаю. Его будущей жене точно корочек не видать. У нас в детстве были целые битвы за них. И то, что он так легко уступил ее, говорило о том, что братец раскаивается, что болтнул лишнего.

Он только варварски занес ложку над тарелкой, когда увидел, что мама накладывает горячий суп в литровую банку и закрывает крышкой.

«Ой, нет. Только не это. Снова…»

Руки

Паши со сжатыми добела кулаками медленно опустились на стол.

– Милостыню опять понесешь? – Процедил он ледяным тоном.

Я пнула его по ноге под столом, но Суриков даже не отреагировал. Его взгляд был прикован к растерянной маме, с трудом подбирающей слова. Она старалась держать спину прямо, собираясь, видимо, ответить ему строго и безапелляционно, но зная, что Пашка прав, трусила.

– Не надо так, сынок. – Срывающимся голосом, наконец, произнесла она. – Ты же знаешь мое мнение на этот счет. Ты можешь быть против, но…

– Где он был, когда тебя сократили на работе? А? – Брат едва сдерживался, чтобы не шибануть кулаком по столу. – Когда ты побиралась по родственникам, торговала вязаными носками, выстаивая за прилавком на морозе по несколько часов? Он нам с Машкой ни разу даже рубля не дал на школьные обеды. Не говоря уже о подарках на день рождения и Новый год. Никакой помощи, никогда! Кто мы ему? Бывшие дети? А ты? Да чтоб он подавился к чертям этим борщом, чтоб он у него в глотке застрял после этого!

Пашка вскочил, отодвигая с шумом стул, и бросился прочь.

– Паш… – Печально вздохнула мама, устало опускаясь на стул.

– Никуда, на хрен, ты не выйдешь с этой банкой, поняла?! – Красный от злости, брат снова появился в дверях кухни уже в ветровке. У него разве что только пар из ноздрей не шел. – Пусть сдохнет там! Еще раз узнаю, что ты пошла к нему, или что деньжат подкидываешь… сам ему башку откручу! Поняла?!

Развернулся и, громко топая, устремился в коридор. С чудовищным треском хлопнул входной дверью.

Ну, и дела…

Я сидела и смотрела на маму в полной тишине. Мне нечего было сказать, Пашка был прав. Даже несмотря на то, как грубо он сейчас обошелся с ней. И мы обе это знали. В этом молодом мужчине сейчас говорил обиженный десятилетний мальчишка, который не понимал, почему папа не приходит и не звонит. Почему папа забыл нас и больше не хочет видеть. Почему чужая тетя вдруг стала ему милее нашей самой лучшей на свете мамы.

Я положила свою ладонь на ее руку. Мне было безумно жаль эту маленькую женщину, ссутулившуюся и слишком рано поседевшую. Еще вчера казалось, что она расцветает: похудевшая, с новой прической, упругими светлыми локонами до плеч, свежим румянцем и сияющими глазами. И вот сейчас она сидит передо мной, похожая на забитого зверька из бродячего зоопарка, измотанного и несчастного, с потухшим взором глядя на нетронутый борщ, оставленный взбунтовавшимся повзрослевшим сыном.

– Мам… – Облизнув пересохшие губы, начала я.

– Ешь, дочь, – хрипло произнесла она, и, грустно улыбнувшись, поджала губы. Видимо, чтобы не зареветь. – Ешь, а то остынет…

14

Может ли женщина торчать перед зеркалом часами? Ха. И вы еще спрашиваете…

Мне казалось, я уже протерла мозоль в отражении напротив. Именно сегодня и именно сейчас вся одежда, которая прежде сидела на мне идеально и придавала уверенности, решила просто предательски уродовать мое тело.