Затем
Шрифт:
В дом он вернулся, лишь когда подошло время спать, в гостиной ещё витал едва уловимый аромат цветов.
15
Встреча с Митиё принесла Дайскэ облегчение, и он почувствовал, что скоро обретёт душевный покой. Впрочем, это не было для него неожиданностью, всё получилось так, как он и ожидал.
На другой день он проснулся с твёрдой решимостью бросить наконец жребий. Теперь он в ответе не только за собственную судьбу, а и за судьбу Митиё. Но ведь именно этого он и желал, а своя ноша тяжёлой не бывает. Напротив, с ней он быстрей пойдёт вперёд. Он сам открыл новую страницу в своей жизни и теперь готовился к генеральному сражению с отцом. А затем с братом и невесткой. После этого он ещё даст бой Хираоке. Допустим, он их одолеет, а что делать с обществом, для которого не существуют ни свобода личности, ни чувства? Оно сеет только мрак, и Дайскэ готов был вступить в поединок с обществом.
Дайскэ сам дивился собственной неустрашимости. До сих пор он считал себя человеком мирным, осторожным, добропорядочным, считал недостойным горячиться и избегал опасности, не пускался на рискованные предприятия. Чуждый малодушия, граничащего с подлостью, Дайскэ тем не менее не мог преодолеть в себе трусость.
В одном из номеров популярного европейского журнала, который Дайскэ выписывал, он прочёл очерк под названием «Mountain Accidents» [36] и был потрясён приведёнными там случаями трагической гибели альпинистов, искателей приключений. Одни были раздавлены в горах во время обвала, и останки их нашли только сорок лет спустя на ледниковой скале, другие, их было четверо, словно обезьяны, по плечам друг друга карабкались на отвесную кручу, и когда тот, что был первым, ухватился за край совершенно плоской огромной скалы, край этот обломился, верёвка, которой были связаны альпинисты, оборвалась, и они полетели в пропасть. Все остальные истории были в том же духе. Одна из иллюстраций изображала людей, распластавшихся, подобно летучим мышам, на крутом, как стена, склоне горы. К этой иллюстрации Дайскэ в своём воображении пририсовал бескрайнее небо, под ним, далеко внизу, долины и так явственно ощутил глубину пропасти, что почувствовал головокружение.
36
«Несчастные случаи в горах» (англ.).
Пожалуй, самому Дайскэ грозила сейчас такая же опасность, как альпинисту. Однако он и не помышлял об отступлении, потому что испытывать страх и пребывать в нерешительности было куда мучительнее.
Единственное, чего он сейчас желал, это поскорее встретиться и поговорить с отцом, поскольку втайне опасался всяких непредвиденных препятствий. На другой же день после встречи с Митиё Дайскэ решил справиться по телефону, не сможет ли отец его принять. Отца не оказалось дома. Ещё через день ответили, что отец занят. Затем сказали, чтобы Дайскэ ждал, пока не позовут. Но время шло, а никаких вестей ни от невестки, ни от брата не было. Может быть, это уловка, чтобы дать ему время одуматься? Дайскэ успокоился, к нему вернулся аппетит, по ночам не мучили кошмары. Несмотря на дождь, он даже раза два совершил в сопровождении Кадоно прогулку. Но из большого дома за ним всё не присылали. И этот затянувшийся привал в самом центре отвесной кручи стал тревожить Дайскэ. В конце концов он сам решился пойти на Аояму. Брата, как обычно, дома не было. Невестка с сочувствием посмотрела на Дайскэ, но о главном ни слова не сказала. Когда Дайскэ объяснил причину своего прихода, она встала со словами: «Сейчас узнаю, можно ли зайти к отцу». Умэко вроде бы и сочувствовала Дайскэ, стремясь оградить его от отцовского гнева, и в то же время в её манере держаться он почувствовал какую-то отчуждённость. Это его мучило. Но в ожидании невестки он сам себе твердил, что теперь ему всё равно, и он готов ко всему, что бы ни случилось.
Умэко долго не было, потом она вернулась и, поглядев на Дайскэ с жалостью, как и в момент его прихода, сказала, что отец не сможет его принять. На вопрос Дайскэ, когда же всё-таки ему прийти, Умэко, видя, как он удручён, участливо сказала, что в ближайшие же дни узнает и тотчас ему сообщит, а пока пусть он идёт домой. Она проводила его до дверей специально, чтобы сказать:
— Прошу вас, обдумайте всё хорошенько.
Ничего не ответив, Дайскэ простился с невесткой. Настроение у него вконец испортилось. Обретённый с таким трудом душевный покой, которым он наслаждался после встречи с Митиё, был нарушен. Он скажет отцу всё напрямик, тот выложит, не церемонясь, свои соображения. Возникнет конфликт. Но Дайскэ был теперь готов к любым испытаниям. Поведение отца превзошло все ожидания Дайскэ. Отец проявил свой нрав, и Дайскэ, как сына, это тем более удручало.
Дорогой Дайскэ пришло в голову, что, пожалуй, напрасно он так спешит увидеться с отцом. Скорее отец должен быть заинтересован в этой встрече, поскольку ждёт от Дайскэ определённого ответа. Избегая Дайскэ, отец лишь оттягивает решение весьма важного для него вопроса. Вот и всё. Дайскэ полагал, что своё будущее он уже устроил, а в остальном решил положиться на волю судьбы. Он будет ждать, пока отец сам его позовёт.
Когда он вернулся домой, от неприязни к отцу в душе у него осталась лишь едва различимая тень. Но со временем она грозила стать явственней. Перед мысленным взором Дайскэ как бы обозначились два русла его судьбы. В одном он видел себя с Митиё, в другое водоворотом жизни был вовлечён и Хираока. И это второе русло его страшило. После свидания с Митиё Дайскэ ничего больше не предпринимал, да и не собирался предпринимать, хотя встречу с ней откладывать надолго не рассчитывал. Пусть пока всё остаётся, как есть, думал он, не представляя себе, что будет с ним дальше. Но к столкновению с Хираокой был готов в любой момент, когда бы оно ни произошло. Дайскэ знал, что при первом же удобном случае начнёт действовать, хотя не выработал никакого плана. В одном он был уверен, даже поклялся себе, что не допустит со своей стороны хоть в какой-то мере бесчестного поступка и до конца будет откровенен с Хираокой. Вот почему он и страшился этого второго, мрачного течения своей судьбы, которое неотвратимо несло его навстречу Хираоке. Ни не за себя страшился, за Митиё, которую он должен был спасти во что бы то ни стало от бурь и потрясений.
Что же до общества, главного его судьи, то тут Дайскэ не знал, как поступить. У общества есть власть, данная ему законом, и оно может покарать человека. Но человека природа наделила властью над собственными побуждениями и поступками. Поэтому то, что годится для него, не может зависеть от общества. Из этого Дайскэ и исходил.
Так Дайскэ тщательнейшим образом изучил свой маленький мирок, центром которого был сам он, взвесил все «за» и «против», сказал себе: «Ну что ж», — и вышел из дому. Наняв самого чистого и быстрого на вид рикшу, Дайскэ прокатился по улицам и часа через два вернулся домой.
На следующий день, как и накануне, внимательно оглядел собственный мирок, сказал: «Ладно», — вышел из дому и, побродив некоторое время, вернулся домой.
То же самое повторилось и на третий день. Только он не нанимал рикши, не бродил, а перешёл мост и отправился прямо к Митиё.
— Почему вы так долго не приходили? — встретила его Митиё, как обычно, словно между ними ничего не произошло. Её невозмутимость поразила Дайскэ. Митиё не без умысла пододвинула Дайскэ дзабутон, лежавший у столика Хираоки, и, чуть ли не насильно усадив его, сказала: — Вы нынче какой-то беспокойный.
Они поболтали примерно с час, и Дайскэ немного успокоился. Лучше бы он и вчера и позавчера пришёл к Митиё, вместо того чтобы кружить по улицам. Перед уходом он, как бы утешая Митиё, сказал:
— Я скоро приду. Не беспокойтесь, всё будет хорошо.
Митиё в ответ лишь улыбнулась.
Вечером пришло наконец известие от отца. Дайскэ как раз ужинал, когда Кадоно подал ему письмо. Старуха служанка тоже была здесь и прислуживала. Отставив чашку, Дайскэ вскрыл конверт и прочёл записку, в которой было сказано, чтобы Дайскэ пожаловал на следующий день к такому-то часу.
— Прямо в канцелярском стиле! — сказал Дайскэ, показав отцовское послание Кадоно.
— Из большого дома? — спросил, почтительно глядя на конверт, Кадоно и, не зная, что сказать по существу, заметил лишь: — Что ни говори, а красивый у стариков почерк.
После этого он ушёл, а служанка продолжала разговор о лунном календаре, который завела ещё раньше. Она что-то надоедливо бубнила о первом августа — празднике нового урожая, о днях, в которые нельзя устраивать похороны и свадьбы и в которые можно стричь ногти и начинать постройку дома. Дайскэ рассеянно её слушал. Потом она попросила устроить куда-нибудь Кадоно, хоть на пятнадцать иен в месяц. Дайскэ даже не помнил, что отвечал ей. Он лишь подумал, что ему не до Кадоно сейчас, когда сам он в довольно неопределённом и опасном положении.
Не успел Дайскэ покончить с ужином, как явился Тэрао. Дайскэ в раздумье смотрел на Кадоно.
— Не принимать? — бесцеремонно спросил Кадоно. За последнее время Дайскэ пропустил не то один, не то два светских приёма, раза два отказался принять гостей, правда, таких, из-за которых у него не могло быть осложнений.
Однако Тэрао Дайскэ решил принять. Тот, как всегда, выглядел взбудораженным — это Дайскэ сразу заметил, но сегодня у него не появилось ни малейшего желания подтрунивать над ним, как обычно. Тэрао готов был трудиться до последнего вздоха, не отказывался ни от переводов, ни от адаптации и в глазах Дайскэ был более ценным человеком для общества, нежели сам Дайскэ. При мысли о том, что, возможно, ему придётся, как и Тэрао, трудиться, Дайскэ становилось жаль себя, и он даже не представлял, как долго сможет выдержать такую жизнь. Вскоре Дайскэ окажется в ещё более незавидном положении. Это так же несомненно, как факт, уже свершившийся, но пока ещё никому не известный. И с этой мыслью Дайскэ уже смирился. Потому сегодня он не мог себе позволить отнестись к Тэрао с обычным пренебрежением.