Затем
Шрифт:
Митиё молча опустилась на предложенный Дайскэ стул. Сам он сел напротив. Какое-то время они смотрели друг на друга, не произнося ни слова.
— У вас ко мне дело? — спросила наконец Митиё.
— Да, — только и ответил Дайскэ. Снова наступило молчание. Оба прислушивались к шуму дождя.
— У вас какое-нибудь дело? — снова спросила Митиё.
— Да, — так же односложно ответил Дайскэ. Разговор, который обычно они вели легко и непринуждённо, сегодня не клеился. Дайскэ подумал было, что следовало прибегнуть к помощи сакэ, но тут же устыдился этой мысли. Он должен найти в себе силы и объясниться с Митиё. И всё же, поскольку нынешняя встреча была особенной, Дайскэ жаждал глотнуть хоть каплю чего-нибудь крепкого. Он едва сдержался, чтобы не опрокинуть привычную рюмку виски в соседней комнате. Нет, он не настолько труслив, чтобы пить для храбрости, он и без этого будет откровенен с Митиё до конца. Было бы чересчур жестоко оскорбить её столь недостойным поступком. Если говорить об обществе с его моралью, то здесь Дайскэ не считал для себя обязательной искренность, в отношении же Митиё он не позволил бы себе вероломства. Нет, в его любви к Митиё не оставалось места для низменной расчётливости. Но он никак не решался начать объяснение, всякий раз заставляя Митиё бледнеть в ожидании ответа. Наконец он сказал:
— Что же, потолкуем не спеша, — закурил и умолк. Митиё опять побледнела. Дождь лил по-прежнему, глухо стучало по крышам. И казалось, ничего нет больше в мире, только этот шум и этот дождь. Будто не было в доме ни Кадоно, ни служанки, только они двое. Двое среди одуряющего аромата лилий.
— Я только что купил эти цветы, — сказал Дайскэ, и глаза Митиё невольно последовали за его взглядом, скользнувшим по комнате, в то время как сама она с удовольствием вдыхала запах лилий.
— Мне захотелось вернуть то время, — продолжал Дайскэ, — когда я бывал у вас на Симидзу-тё, где вы жили с братом. Взгляните, сколько здесь лилий!
— А как чудесно они пахнут! — Митиё отвернулась от Дайскэ, залюбовавшись прелестными раскрывшимися лепестками, когда же она снова к нему повернулась, щёки её слегка порозовели.
— Как вспомнишь о том времени… — Она так и не закончила фразы.
— А вы вспоминаете?
— Конечно, вспоминаю.
— В тот раз вы были в нарядном кимоно и причёске «итёгаэси» [34] .
— Ведь я тогда только приехала в Токио. Очень скоро я переменила причёску.
— У вас была точь-в-точь такая же причёска, когда недавно вы приходили сюда с лилиями!
34
«Итёгаэси» — японская национальная девичья причёска.
— А вы заметили? Я её тогда специально сделала…
— Именно эту причёску?
— Да, почему-то пришла такая фантазия.
— Я, как увидел, сразу вспомнил прошлое.
— Правда? — смутилась Митиё.
Дайскэ однажды похвалил её причёску, которую она носила в первое время после приезда в Токио. Она жила тогда на Симидзутё и уже непринуждённо разговаривала с Дайскэ. В ответ на его похвалу Митиё рассмеялась, но больше такой причёски не делала. Этот случай оба хорошо помнили, но сейчас и словом о нём не обмолвились.
Брат Митиё был человеком широких взглядов, великодушным и доброжелательным, чем снискал всеобщую любовь и уважение. Особенно они подружились с Дайскэ. Брату, весёлому и общительному, был по душе тихий и мягкий нрав младшей сестры. Он привёз её из провинции и поселил у себя не столько для того, чтобы дать ей образование, сколько из стремления всегда быть вместе и заботиться о её личном счастье. О своих побуждениях он рассказал Дайскэ, ещё когда Митиё не было в Токио, и Дайскэ отнёсся к ним с юношеским пылом. Приезд Митиё ещё сильнее сблизил друзей. Дайскэ и сам не знал, кто из них больше способствовал этой возросшей близости. Уже после смерти брата Митиё, мысленно возвращаясь к тем временам, Дайскэ не мог не признать, что помимо дружбы их связывало ещё что-то. Только они никогда об этом не говорили. И эту тайну брат Митиё унёс с собою в могилу. Делился ли он своими сокровенными мыслями с Митиё, Дайскэ, разумеется, не знал, но, судя по речам девушки, её поступкам, манере держаться, о чём-то смутно догадывался.
Брат Митиё видел в Дайскэ человека, обладавшего тонким художественным вкусом, которым сам он, по собственному мнению, не отличался. В беседах об искусстве, если они приобретали серьёзный характер, он честно признавался, что в данном предмете смыслит мало, и никогда не вёл пустых споров. Как раз в то время он где-то наткнулся на слова arbiter elegantiaram [35] и пользовался ими вроде бы как прозвищем для Дайскэ. Когда они беседовали, Митиё сидела в соседней комнате и молча слушала. Слова arbiter elegantiaram врезались ей в память, она спросила брата, что это значит, и была удивлена его ответом.
35
Ценитель прекрасного. Прозвище Петрония, приближённого римского императора Нерона (см. «Хроники» Тацита, кн. 16, а также «Камо грядеши» Г. Сенкевича).
Оказалось, что брат полностью доверил Дайскэ воспитание эстетического вкуса Митиё, делал всё, чтобы они побольше общались и девушка получала бы пищу для ума. Дайскэ этому не противился, но несколько позднее вдруг обнаружил, что собственно, сам взял на себя эту миссию. Митиё с радостью признала его своим учителем. Так втроём они проводили месяц за месяцем, представляя собой как бы разомкнутый круг, которому суждено было вскоре сомкнуться. Но умер брат Митиё и круг, так и не сомкнувшись, распался на две части — равновесие было нарушено…
Преодолев барьер смущения, Дайскэ и Митиё пустились в воспоминания пятилетней давности. Настоящее постепенно отодвинулось, они перенеслись в давно прошедшие студенческие времена и снова почувствовали себя близкими друзьями.
— Интересно, что было бы со мной, если бы брат остался жив, — с грустью и нежностью в голосе произнесла Митиё.
— Вы хотите сказать, что всё было бы по-другому?
— Для меня всё осталось по-прежнему. А для вас?
— Для меня тоже.
— Ой, неправда, — с лёгким укором сказала Митиё. Пристально глядя на неё, Дайскэ возразил:
— Ведь я всё тот же, что и прежде.
Глаза Митиё метнулись в сторону. Тихо, словно размышляя вслух, она проговорила:
— Вы ещё тогда ко мне изменились.
Эти слова она произнесла едва слышно, и Дайскэ ухватился за них, боясь, как бы они не ускользнули:
— Вам это просто показалось. Нисколько я не изменился. Вы заблуждались, и тут ничего не скажешь.
Он говорил, буквально отчеканивая каждое слово, горячо и пылко, словно защищаясь.
— Пусть я заблуждалась, не всё ли равно, — почти прошептала Митиё.
Дайскэ молча за ней наблюдал. Митиё сидела, не поднимая глаз, и Дайскэ видел, как дрожат её длинные ресницы.
— Я не мыслю себе жизни без вас. Понимаете, не мыслю! Только это я и хотел сказать, когда звал вас нынче.
Дайскэ не произнёс ни единого красивого слова из лексикона влюблённых. И тон его, и сами слова, простые и безыскусные, были скорее строго-торжественными. Правда, само его побуждение срочно вызвать Митиё, чтобы сказать ей эти несколько слов, казалось таким же наивным, как детские стихи на игрушках. Однако Митиё прекрасно поняла, что это дело, далёкое от житейской обыденности, и в самом деле не терпит отлагательств. К тому же она не питала склонности к пышным речам из популярных романов и потому не ждала от Дайскэ пылких уверений в любви. Но несколько его скупых слов проникли в душу Митиё, и на дрогнувших ресницах блеснули слёзы, которые медленно падали ей на щёки.