Затерянная земля (Сборник)
Шрифт:
Ничего не кажется нам проще, как исправить машину, сесть на нее и избавиться от окружающих нас опасностей. Дайте заключенному самую маленькую надежду выбраться из тюрьмы, и он судорожно ухватится за нее, хотя бы это граничило с безумием.
Прежде всего, нам необходимо выйти из пещеры, которая нас душит. Мы должны добиться свободы передвижений. Дни тянутся отчаянно долго. Мы нервно ходим взад и вперед, как звери в клетках, или же сидим, без единого слова, погруженные в тяжелые думы.
Мы спим или делаем вид, что спим. И вдруг нас снова охватывает прилив энергии. Мы устраиваем
Что, собственно, троглодиты намерены сделать с нами? Убить нас во время какого-нибудь ужасного торжества? — мы буквально ничего не знаем.
Ясно только то, что все наши попытки добиться свободы добром, договориться с троглодитами, все попытки сойтись с ними разбиваются о мрачное равнодушие дозорных. Остается только терпеливо ждать и надеяться на случай.
Фелисьен принялся за лечение моей раны с неподдельным, искренним состраданием. Он без устали прикладывал холодные примочки, делал врачебный массаж, и, возможно, что через несколько дней я буду в состоянии ходить.
При этом Фелисьен имеет отличную помощницу — Каму. Эта красивая дикарка свободно, без препятствий, приходит и уходит, навещая нас в тюрьме. Все ее необыкновенно полюбили, а особенно Фелисьен. В шутку он называет ее Венерой из Брассенпуи — по известному вырезанному из кости женскому торсу, играющему большую роль в анналах палеонтологов. Действительно, Каму — Венера среди остальных уродливых фигур.
Каму с преданностью льнет также и к Надежде. Обе девушки ухитряются понимать друг друга и оказывать друг другу любезности. Трогательно видеть, как молодая дикарка с благодарностью принимает нежные слова и ласку.
Каму приносит нам самые разнообразные лакомства: чернику и грибы, известные ей съедобные корни, очень ароматные и нежные; кедровые шишки из прошлогоднего запаса. Она снабдила нас искусно сплетенными корзинами и посудой из оленьих черепов. Надежде она принесла ожерелье из зубов и несколько мягких шкур.
Иногда она приводит с собой какого-нибудь из тех маленьких чертенят, которые наполняют визгом центральную пещеру, согнувшегося под основательной вязанкой дров. В воде у нас нужды не имеется. Небольшой чистый ручей вытекает из задней стены наших сеней и теряется в какой-то трещине.
Каждый день к нам входят два диких охотника с кусками кровавого мяса. Они кладут его на камень и молча уходят. Фелисьен с Надеждой занимаются стряпней, а мы молча смотрим. Так проходят наши дни…
Хотя научная экспедиция Снеедорфа потерпела на этом острове крушение, это не отняло сил у ее начальника. Его оптимизм придает нам бодрости. Энергия этого старика удивительна.
Я рассказал Снеедорфу о Сиве. Он был взволнован. Он не ждал такой низости от своего спутника, но думает, что судьба Сива решена. Мы больше не говорим о нем.
У Надежды нет здесь ее верного сторожа. Гуски погиб при нападении на лагерь. Он с воем впился в горло дикаря, схватившего Надежду. В этот момент другой дикарь пронзил его копьем. Троглодиты, не зная домашних животных, сочли Гуски за волка и поступили с ним, как со всякой другой добычей: испекли его и съели.
Дни текут однообразно, один за другим. Нога моя почти зажила. Мы не перестаем каждый день повторять попытки добиться выхода из нашего плена. Но стража бдительна и неумолима.
Ночью — а разве у нас есть день? — когда другие забываются неспокойным сном, Фелисьен приходит к моему ложу. Он долго сидит молча и глядит на огонь, потом вдруг оборачивается ко мне, поднимает палец кверху и глухим голосом говорит:
— Машина!.. Я не отвечаю.
— Машина! — повторяет он, как упрямый ребенок, который готов заплакать. — Необходим летательный аппарат. С крыльями или без них. Моноплан или биплан. Все равно.
Я отвечаю бессвязным бормотанием.
— Возможно, — говорит Фелисьен, как бы про себя, — что такая машина скрыта здесь где-нибудь за углом. Готова для нас. Сесть, взять руль…
Это начинает допекать меня. Я сажусь против Фелисьена.
— Ну, к чему все это? Разве ты не видишь, что это пахнет навязчивой идеей. Вдобавок, что тебе далась эта машина? Сумеешь ты управлять ей? Как ты узнаешь, что она годна для полета и сколько она поднимает людей?
И когда я уже думаю, что милый француз совершенно уничтожен потоком моих слов, я нахожу, что ему не повредило бы и более разумное наставление. С видом очень основательного человека я пускаюсь в рассуждения.
— Если размышлять о вещах хладнокровно, мы должны согласиться с тем, что прежде всего и лучше всего надо нам найти…
Но Фелисьен прерывает мою речь с жестом безграничного пренебрежения и оканчивает ее голосом глубокого внутреннего убеждения:
— Машину Алексея Платоновича!..
XXV
Один я, может быть, в глубине души, доволен своей судьбой. Ведь Надежда все время около меня. Я понимаю, что это страшно эгоистично, но я хочу быть откровенным.
Наши разговоры вполголоса продолжаются; мысли наши дополняют друг друга, и мы часто замечаем, что отвечаем на вопрос, которого другой еще не задал.
Иногда мой взгляд или тон голоса выдает меня, и я вижу, как ее глаза в смущении вспыхивают огнем и как пробегает румянец по ее лицу.
Я уже совершенно здоров, и ко мне вернулась прежняя энергия. Теперь и я, во время совещаний, пытаюсь помочь нашей беде каким-нибудь советом.
Однако напрасно мы ломаем головы. Прежде, чем мы добрались бы до выхода из скалы, мы были бы уничтожены подавляющей силой дикарей.
Наше беспокойство увеличивается со дня на день.
Только Фелисьена наша судьба, кажется, не беспокоит. Он повествует о таинственном, сказочном торжестве, при котором мы будем принесены в жертву, и забавляется при этом, болтая с Каму. А Венера из Брассенпуи объясняется с ним на диво хорошо. Вид этой пары прямо великолепен. Предприимчивый француз умеет уже произносить ряд слов на языке троглодитов.