Затерявшиеся в тайге
Шрифт:
Я отмеряю это расстояние стопой, а он — длиной топорища. Он уверен, наверное, что одна стопа у меня много короче другой, поскольку все после меня переделывает. Разрази меня господь, если я понимаю, зачем: ширины пленки как раз хватает. Но моему другу не нравится. Ему кажется, что мои колья стоят вкривь и вкось, в то время как вбитые ei могут служить демонстрацией точности глазомера.
Когда мы беремся за пленку, каждый из нас старается побольше натянуть со своей стороны, чтобы удобнее было крепить и чтобы получше закрыться от бокового дождя. Сначала мы терпим и ругаемся про себя, но потом неизбежно вырываются реплики.
Коваленко: «Отвяжи у себя».
Я: «А зачем? Я хорошо привязал...»
Коваленко: «Ты что, не видишь?! У меня не натягивается!»
Да, пожалуй, он прав. Кажется, я действительно слишком много взял на себя. Вздохнув, я отвязываю.
Выждав, пока Толя привяжет так, как он считает нужным, я приступаю к своей части работы. И тут же убеждаюсь, что мне привязывать нечего. Свободный край пленки на несколько сантиметров не дотягивается до кольев с моей стороны.
«Привязал... — ворчу я, не скрывая злорадства. — Посмотри, что получилось!»
«Натяни как следует!» — потребовал Коваленко. — Тогда достанет!»
«Да мне и натягивать нечего!!»
Коваленко: «Отойди, дай я сам».
Я отхожу в сторону и наблюдаю за его борьбой с силами упругости, возникающими от его стараний в пленке и кольях.
«Сейчас разорвешь...»—стараюсь я сдержать его пыл.
Коваленко наваливается всем телом на кол, пытаясь дотянуться его концом до края пленки. Кол гнется, потом трещит. Тогда Коваленко со злостью его выдергивает, хватает топор (я при этом предусмотрительно отхожу за ближайшее дерево) и с ожесточением начинает вколачивать кол в новое место.
Иногда во время этой работы мы начинаем выяснять наши отношения и заодно вообще отношение к жизни. Короче, я никому не советую устраиваться на ночлег на природе вместе с лучшим приятелем. На голодный желудок тем более.
Право, тут стоит подумать, что лучше: ночевать на голой земле под открытым небом или спать в относительно комфортабельных условиях, прижимаясь друг к другу в тщетной попытке согреться и сознавая при этом, что уже потеряли приятеля. Я и сам до сих пор не знаю, что лучше. С Толей нас мирило одно обстоятельство: мы слишком хорошо знали друг друга.
... На новом месте расположились на редкость удачно: ветер задувает к нам дым и вместе с ним тепло от костра. Дым давно уже не доставляет нам больших неприятностей, а тепла в нашей жизни не хватает больше всего. Впервые так получилось: на улице холодно, а под крышей тепло.
Ночью, когда пламя пригасло, опять сделалось холодно. А подбросили дровишек — прослезились от дыма, но зато и согрелись.
И еще новое место тем хорошо, что сильный ветер разгоняет комариков.
Подсчитали спички. На разведение огня на этой стоянке ушло сразу три штуки — ветер все задувал занявшийся было огонь. После подсчетов выяснилось: на сегодняшний день израсходовано семнадцать спичек. Выходит, полной коробки вполне на месяц может хватить.
Просыпались мы на этот раз скорее уже по привычке, а не по необходимости. Мы с Лешей нашли и притащили совершенно сухое сосновое бревно длиной метра четыре, уже без коры, и едва успели положить его в огонь, как оно тут же занялось. А потом только и оставалось продвигать его по мере сгорания, подставляя свежую часть. До самого утра оно дотянуло. Один только раз мы упустили момент, когда надо было подвинуть, и конец бревна, прогорев, перестал давать пламя. Тут же сделалось холодно, и мы все трое одновременно проснулись. Такая замечательная находка — это бревно! Леша как-то очень уж хорошо сегодня сказал:
— Больше всего во всей нашей жизни здесь мне нравятся ночи и вечера... Выйдешь часа в три-четыре, посмотришь на небо, а оно такое чистое...
— Если чистое, — скептически возразил Коваленко.
— Да, если чистое, — спокойно согласился с ним Алексей. — И звезды такие великолепные...
Относительно звезд скептику возразить уже было нечего. Мы редко их видим: их свет ревниво берегут облака. Или таежная чаща смыкается так, что свет их, пройдя миллиарды километров пути, рассеивается, слабеет и гаснет, встретив зеленое покрывало тайги.
А мы так любим звездные ночи... Мир раздвигается, делается просторнее и шире, когда на небе возгораются звезды.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Каждая ночь мне кажется хоть не намного холоднее предыдущей. Каждое новое утро встречает нас все более густым, плотным туманом. В это утро мы впервые увидели все осенние краски. Еще вчера вечером береза напротив стояла, как в июне, совершенно зеленой, а теперь одна из ее средних ветвей сделалась желтой. В кроне одинокой осины появились алые листья.
Я даже не сразу понял, как лес изменился вокруг: за одну только ночь сделался ярче, наряднее. Украдкой, под пологом ночи, колдовала здесь осень. Она подкрадывалась незаметно почти, но, уходя, оставляла следы.
Все больше, больше берез с пожелтевшими ветками... Теперь, когда на них налетает ветер, в траву сыплется целый ворох трепещущих листьев. Словно бессчетные стаи золотых бабочек опускаются с неба на землю. Нет-нет да и прорисуется узорчатым пятном на фоне пока еще сочной зелени красный рябиновый лист. А то и в траве вспыхнет алый мазок, наклонишься, думая: гриб, а это слетевший осиновый лист. Осень на наших глазах овладевает тайгой. Ее наступление неторопливо, но неотвратимо.
Я часто спрашивал себя, что же я люблю больше— весну или осень? Трудно ответить на этот вопрос... Осенью, сухой, солнечной, пусть и холодной, вокруг делается так же чисто, прозрачно, как и весной. И так же, как и весной, хочется уединения, хочется пойти в лес и смотреть, смотреть без устали, как лес в сонной растерянности теряет убранство. Конечно, настроение осенью совершенно иное, не то что весной, но разве скажешь, какое приятнее? Весна — надежда, весна — обещание... А осень —тихая печаль, расставание.