Затон
Шрифт:
Нежданно-негаданно набежавшее небольшое облачко закрыло солнце, и на стелу упала тень. Мрамор перестал играть и искриться, и даже женщина, изображенная на нем, казалось, изменилась. Улыбка из веселой и жизнерадостной вдруг стала презрительной, а между враз погустевшими бровями залегла печальная складка.
«Э-эх, – выдохнул Вадя и неожиданно даже для себя сказал вслух: – За водой надо сходить, в цветы налить…»
Он поднялся и заглянул за стелу. В прошлый свой приезд он оставлял там пустую пластиковую бутыль. Но за стелой ничего не было. Он покрутил головой вокруг в надежде увидеть на одной из соседних могил нечто, что можно использовать в качестве емкости для воды.
Наискосок от него, через несколько могилок Вадя заметил человека, возившегося
Здравствуйте, – поздоровался Вадя.
Здравствуйте, – ответил, распрямившись, высокий худой старик. Рядом с ним стояло наполовину пустое ведро с крупным желтовато-серым песком, а в нем – детский совок, которым старик, видимо, рассыпал песок по поверхности могилки.
Простите, нет ли у вас какой-нибудь посудины, воды принести?
А вот… – старик показал на ведро, – закончу только песок рассыпать… Хотя, что ж это я… Совсем голова дырявая стала. – Он опрокинул ведро на землю и, высыпав из него песок, протянул его Ваде. – На…
Вадя скоренько сбегал за водой, наполнил вазоны и вернулся к старику – вернуть ведро. Тот уже закончил возиться с песком и сидел на крохотной скамеечке за таким же крохотным столиком. На столике была расстелена газета. А на газете стояла непочатая бутылка водки, два пластиковых стаканчика, и лежало разрезанное на четыре дольки яблоко.
Спасибо за ведро, – поблагодарил Вадя.
Старик кивнул.
Поставь вот здесь. Давай помянем с тобой… У тебя кто здесь лежит?
Мама, – коротко ответил Вадя.
А у меня – супруга. – Старик снова кивнул, на этот раз в сторону вертикально стоящей небольшой плиты с портретом пожилой женщины. – Ты проходи в оградку-то, присаживайся. – Старик гостеприимно подвинулся на скамеечке, давая место Ваде.
Он свинтил крышку с бутылки, наплескал водки в стаканчики, и, спохватившись, поинтересовался:
Ты, случаем, не за рулем, нет?
Нет, – соврал Вадя, присаживаясь на край скамеечки и беря в руки стаканчик.
Ну, помянем наших ушедших, – сказал старик. – Царство им небесное.
Вадя влил в себя водку, и стало ему как-то особенно хорошо и покойно; страхи ушли, сомнения и угрызения совести окончательно рассеялись. Они выпили за помин души еще и еще раз.
Пятьдесят один год мы были вместе, – сказал старик. – Да. Пятьдесят один. – Он утвердительно покивал головой с, на удивление, густой седой шевелюрой. – Я через нее, через бабку мою, и верующим, можно сказать, стал. Не может того быть, чтоб эти пятьдесят с лишком лет просто так были. Мы с ней обязательно еще встретимся. Да… Все вместе: и радость и горе… А ты женат? – неожиданно спросил он.
Когда дедок начал было рассказывать о себе, в голове у Вади начали возникать картинки, иллюстрирующие и дополняющие его речь. Вот молодой деревенский парнишка приехал в Москву по лимиту. Начал работать в Метрострое проходчиком. Встретил такую же, как он, молодую лимитчицу. Лет через десять-пятнадцать получили они квартиру где-нибудь в Бирюлеве. Нарожали трех детишек. Неожиданный вопрос сбил с нужной волны и не дал возможности дорисовать картинку.
Я? Нет, – ответил Вадя.
Да… – продолжал бухтеть дед (метростроевец, как мысленно окрестил его Вадя). – Нынче стало не модно заводить семью. В Америке даже этот, как его, э-э… А, да… Термин, точно. Термин такой появился: жизнь соло. Слыхал, сынок? Нет? Говорят, больше половины народу одиночками живут. Даже сорт арбуза такой вывели, «бамбино» называется. Слыхал? Нет? – Вадя отрицательно помотал головой. – Ну, правильно. Одинокому человеку нужен маленький арбуз. Вот ты представь, притащишь ты домой вот такую вот арбузяку… – Сцепив пальцы обеих рук, старик показал какой огромный арбуз притащит домой Вадя. – Что тебе с ним делать? Солить? – Дед захихикал. – А одному удобно. Ни за кого отвечать не надо. А семья? Ведь это труд, ответственность… А любовь? Ты вот, скажем, человека полюбил, доверился ему, душу ему раскрыл нараспашку, а он взял и наплевал в нее или, опять же таки, ножиком в нее тупым, ржавым… Не—ет…
Они выпили, и Вадя только сейчас почувствовал, как он захмелел. «Не надо было с утра пивком разминаться», – пронеслось у него в мозгу.
Да-с, молодой человек, обычная, нормальная семья, на которой испокон веков базировалась человеческая цивилизация, отмирает. Расползается ткань привычной человеческой жизни. Человечество становится жертвой собственного эгоизма. Похоже, что мы с вами живем в последние дни этого мира…
Вадя с удивлением глянул на старика. Изменилась не только его манера говорить, но и сам он изменился каким-то неуловимым образом. Теперь он меньше всего походил на простецкого старого работягу-лимитчика. Вадя оторопел, но все же нашелся, что ответить:
Говорят, что календарь у древних майя был составлен до 2012 года, – поддержал он эсхатологические измышления собеседника.
Старик никак не прореагировал на его слова, продолжая свою мысль:
Последние дни… Вы, наверное, помните… – он окинул Вадю оценивающим взглядом, явно прикидывая на глаз его возраст. – Хотя нет, вряд ли… В конце восьмидесятых очень популярным было такое сравнение: страна, как человек, стоящий у края бездонной пропасти. Эту пропасть можно преодолеть только одним прыжком. И он, этот человек, прыгнул. И всем кажется, что допрыгнул до того края пропасти, зацепился за него и путем неимоверных усилий выбрался наружу. И теперь ничто не мешает этому человеку бодро шагать по ровной дороге в светлое будущее. – Старик отрицательно покачал головой. – Нет, юноша. Это наркотический бред. Галлюцинация. На самом деле никуда он не допрыгнул. Он лежит на дне этого бездонного ущелья едва живой, с травмами, как говорят медики, несовместимыми с жизнью. Проще говоря, в коме. Заботливый медперсонал колет ему нефте-газовые наркотические препараты, и видит несчастный счастливые сны. Что все у него хорошо, стабильно… Еще чуть-чуть, и полное счастье настанет… – Вадя хотел ответить ему, но не смог. Пересохший язык, как будто, приклеился к небу. А старик тем временем говорил и говорил, не замечая Вадиных попыток перебить его: – Это как у Симонова. Ах, этот пассаж у него просто великолепен… Вы не читали Симонова? Хотя, о чем это я? Нынче ведь он не в моде… Так вот представьте… Едут люди, радуются жизни. Им удалось вырваться из такой мясорубки… Но уже произошло событие, от них никак не зависящее, событие, решившее их судьбу. Им еще кажется, что они живы, они строят планы и веселятся, а на самом деле… они уже мертвы. Это очень, очень глубоко… – Старик поднялся на ноги, как бы давая понять Ваде, что их разговор окончен. – Всего вам хорошего, молодой человек. Будьте осторожны по дороге домой.
Вадя поднялся со скамеечки и, не оглядываясь, поплелся меж оградок к могиле матери – попрощаться.
Ну что, мам, – спросил он, обращаясь к мраморной глыбе, – я пошел?
«Проклятый старик, – подумал он, – что за дрянью он меня напоил? Ноги просто не держат, и голова раскалывается. Водка наверняка паленая была. Надо хотя бы спросить, где он взял эту гадость».
Вадя обернулся, но старика там, где они только что расстались, уже не было. Он глянул в сторону центральной аллеи, пошарил глазами вокруг, но чертов дед, как сквозь землю провалился. Тогда он присел на мраморный бордюр и, зажмурившись, крепко сдавил виски ладонями, стараясь таким образом хоть немного унять головную боль.
Вадя не помнил, сколько он так просидел; то ли пару минут, то ли полчаса, но потихонечку стальной обруч, сдавивший его голову, разжался, и он осторожно, боясь спугнуть ощущение полного блаженства, заступившее место головной боли, поднял голову и открыл глаза. Взгляд его уперся в стелу с портретом. Скривив губы в брезгливой усмешке, глазами, полными боли, на Вадю смотрела… Анна.
Не поверив глазам своим, он снова зажмурился и даже прикрыл их ладонью. Глянул снова, никаких сомнений. Перестав улыбаться, Анна по-прежнему презрительно кривила губы, а глаза ее были теперь сощурены и сверлили Вадю, как два острых буравчика.