Зауряд-полк (Преображение России - 8)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

– А какую же болезнь у вас нашли?
– с живейшим интересом спросил Моняков.

– Помню, что явились ко мне два полковых врача, старший и младший, и меня выстукивали и давили под ложечкой, а какую такую болезнь нашли, не знаю, - мне они не сказали... Конечно, им нужно было что-нибудь написать в своей бумажке... Отпуск я получил и уехал. А когда приехал, тут уж вскорости разыгрались большие события, те самые, которые царь наш революцией называть не хочет, а называет "беспорядками". Объявлены были свободы, и начались еврейские погромы. Вот один из этих погромов и произошел на моих глазах в Симферополе... Как убивали несколько десятков человек на бульваре кольями, этого я не видел: за мной прислали из полка, когда уж эта часть программы была окончена и начался грабеж еврейских магазинов. Полк наш стоял везде по улицам на охране, в помощь полиции, то есть в помощь тем самым господам, которые и сочинили и разыграли, как по нотам, весь этот погром. Ну, в этот день я всего насмотрелся и отлично видел, как все было организовано... Нужно вам сказать, что, когда я вернулся из отпуска, зазвал меня к себе мой командир батальона, подполковник Канаров, и говорит: "У меня комната свободная есть, недорого с вас возьму, также и полный вам пансион могу дать". Я, конечно, согласился, раз мне никуда не ходить обедать, - я и тогда был домосед. И вот раз слышу крик адский. Выскочил, - мой Канаров лупит своего денщика, Петра, рукояткой нагана по голове! Я, конечно, подскочил, наган у него вырвал, его отшвырнул прочь, а избитому кричу: "Сейчас же иди жаловаться в канцелярию самому командиру полка, а меня свидетелем выставляй!" Голова у этого Петра в крови вся, щеки кровью забрызганы... "Не умывайся!
– кричу.
– Так и иди, как ты есть!" Пошел он, а я к себе в комнату, укладывать свой чемодан и из дому - по улице, смотреть билетики на окнах: "Отдается комната". Комнату я часа через два нашел. Прихожу или на извозчике приезжаю за чемоданом, гляжу - Петр стоит. "Ходил?" - спрашиваю. "Никак нет. Их высокбродь отпуск мне дали домой на две недели". Вот чем купил - отпуском на две недели, когда Петру этому месяц всего оставался до конца службы!

– Да-а-а...
– с чувством протянул Моняков.

– Понять можно, а простить нельзя... И Петра этого и тех пятерых, которые: "Никак нет, не били", - до сего времени я не простил... Нашлись прогрессивные элементы, мобилизовали своих юристов, и вот комиссия юристов начала работать дня через три после погрома - выяснять все обстоятельства этого гнусного дела. Вывесили писанные от руки объявления кое-где, что-де кто имеет что-нибудь показать, просят зайти туда-то. Я и написал показания листа два мелким почерком уписал, и одни только факты наблюденные, наблюденные мною лично. А факты были жуткие, вспоминать их уж не буду... Проходит дня два-три после этого, вдруг ко мне в комнату вваливается сразу несколько человек офицеров, и во главе их этот самый мой батальонный Канаров. А мы уж с ним, конечно, не говорим, и вообще отношения наши стали...

– Как с Генкелем?

– Вот именно... Думаю, зачем он ко мне столько народу привел? И никто не здоровается. А Канаров вынимает газету из кармана, - местную газету, забыл ее название, - и мне: "Вот это вы, прапорщик, писали?" Читаю: "В комиссию юристов от одного из офицеров, Ливенцева, поступило пространное показание о погроме, из которого явствует, что полк к погрому относился совершенно пассивно и совершенно ничего не сделал для прекращения погрома..." И дальше в этом роде. "Прочитали?" - "Прочитал".
– "Вы это писали?" - "Заметку эту, конечно, не я писал и читаю ее впервые, а показания свои я дал".
– "Ка-ак же вы смели давать показания каким-то там штатским?" "Прошу, - говорю, - полковник, таким тоном со мною не говорить, а копию показания я для себя сделал и могу вам ее показать, если хотите". "Давайте!" Даю. Читает он, читает. "Быть этого не может! Вранье - все ваше показание! Вы... я вижу, кто вы такой! Вы - социал... социал... Какой социал?" - обращается к одному из своей свиты. А там, в свите его, были два капитана и один поручик, ведавший юридической частью в полку. Так он к этому поручику. Тот отвечает: "Социал-демократ, что ли?" - "Да нет, - кричит, - не демократ! Демократы эти - они, кажется, дозволенные... А вот есть еще социал... социал..." - "Революционеры?" - подсказываю ему уже я сам. "Ага! Вот! Революционеры! Так вы, значит, этой партии?" - "Нет, - говорю, - я принадлежу к партии просто порядочных людей".
– "Ага! А мы, стало быть, по-вашему, люди непорядочные, и поэтому вы тут расписали всякое про нас вранье..." - "Не смейте, - кричу я, - говорить: вранье!" - "Ах, вот как! Не сметь нам уж и говорить, господа! Тогда пусть говорит с самим командиром полка, а мы уйдем. Пойдемте!" Показания мои бросил на подоконник, а сам ушел со всей свитой. Я оделся, как полагается для представления начальству, иду в штаб полка, а там - все шестьдесят человек полкового офицерства, и страшный шум стоит, и говорят обо мне... Вошел я, - ну, буквально, как по команде, одни повернулись от меня направо, другие - налево, и я между шпалерами спин своих полковых товарищей прохожу в кабинет командира. Вхожу в кабинет, командир говорит мне очень натянуто, как никогда он со мной не говорил: "Здравствуйте! Вы что это такое натворили, что я получил о вас две телеграммы - запросы от генерала Каульбарса и от главного штаба?" - "Неужели даже до главного штаба дошло так быстро?" - говорю. А полковник, - фамилия его была Черепахин, большого роста, большая черная борода: "Вот, - говорит, - полюбуйтесь!" - показывает на две телеграммы у себя на столе. Я их, конечно, читать не стал, но думаю, что ему не было надобности выдумывать: человек он был неплохой по существу. "Вы показания там каким-то юристам давали действительно?" - "Давал, - говорю, - действительно".
– "Как же вы так даете кому-то там, штатским, свои показания, будучи в мундире?" "Позвольте мне, господин полковник, быть честным человеком, хотя я и в мундире".
– "Я сам, - говорит он, - тоже честный человек, хотя я тоже в мундире".
– "Тем лучше для нас обоих!" - говорю. "Что же вы такое показали?" - "Я могу вам рассказать свои показания детально, только дело это довольно длинное, - говорю, - поэтому разрешите мне сесть".
– "Пожалуйста, - говорит, - вот вам стул, садитесь". Поставил к столу для меня стул, я сел и начал с коварного вопроса: "Позвольте спросить вас, где были вы лично?
– так как я целый день почти провел на улицах со своим взводом, но вас я нигде не видал".
– "Я где был?" И тут случилось нечто странное - он как-то смешался, засуетился, взял зачем-то лист белой бумаги и карандаш и начал чертить какие-то квадратики и бормотать при этом: "Где я был?.. А вот... вот тут, предположим, гауптвахта... Мне сказали, что выпущены толпой арестованные, я поехал к гауптвахте... Это было часов в одиннадцать утра... Потом, тюрьма... Вот это будет тюрьма... Из тюрьмы толпа выпустила арестантов, и я от гауптвахты поехал к тюрьме... Это было так, например, около половины двенадцатого..." Я вижу, что он совершенно смешался и даже квадратиков уж больше не чертит, а только водит карандашом по бумаге вполне бессистемно. Заминаю это, говорю сам: "Погром тянулся до шести вечера, когда появился на улицах экипаж, а в нем чиновник особых поручений губернатора, довольно молодой человек, делавший какие-то пассы в сторону толпы, и толпа, о которой пристава говорили нам, что она совершенно непреоборима, отлично разошлась себе по домам. А видел и слышал я вот что..." И начал я ему, как записал в показаньи... Слушал он, слушал - и все больше поникал головою. Право, он был неплохой человек, этот полковник Черепахин. Наконец, говорит: "Я вам верю, прапорщик, но что же я должен отвечать на эти телеграммы?" - "Что отвечать?.. Отвечайте, - говорю, - что расследование ведете. Ведь вы же его и ведете, конечно. А затем предоставьте всему идти так, как оно будет идти... Вы меня можете, конечно, арестовать, но ведь смысла в этом не будет никакого, и вы это сами понимаете".
– "Арестовывать вас я не буду, но я сделаю вот что: в наряды вас я прикажу не назначать совсем".
– "Это будет чудесно!" - говорю. "Это будет как бы домашний арест".
– "Может быть, и шашку вам отдать под образа?" - "Нет, шашка пусть при вас же и останется, потому что..." - "Вы думаете, господин полковник, что на меня может напасть черная сотня, и шашка мне понадобится?.." Погладил он бороду. "Заварили вы, - говорит, - кашу, как-то ее расхлебаете?" - "Поверьте, - говорю, - что ничего особенного со мной не случится".
– "Ну, дай бог, - говорит.
– Можете идти". И вышел он из кабинета провожать меня сам, и все, кто были тогда в штабе и показали мне свои спины, должны были повернуться ко мне лицом и стать смирно, потому что полковник довел меня до самых входных дверей и только тут простился со мной.

– Как же все-таки вы вылезли из этого дела?
– полюбопытствовал Моняков.

– Прежде всего я, как находившийся под негласным домашним арестом, не был даже и извещен о том, что полк вызван для подавления восстания во флоте, - знаете, броненосец "Потемкин" и прочее... Полк ушел, а я от участия в этом был избавлен. А затем, ведь война-то была уж закончена, я Витте в Портсмуте мир заключил, так что скоро меня выпустили в запас. Но через год была комедия суда над погромщиками, и меня, уже штатского человека, вызывали как свидетеля по делу о погроме в Симферополе. Тут я имел некую пикировку с известным черносотенцем, адвокатом Булацелем, защищавшим погромщиков. И тут я был кем-то предупрежден, что мне нужно тут же после дачи показаний скрыться. Я и скрылся, конечно. А погромщиков условно приговорили к одиннадцати месяцам тюрьмы, и тут же они были помилованы высочайше... А сегодня, через восемь с лишком лет, я этого высочайше милующего погромщиков встречал и заботился о том, чтобы некто в офицерском платье не вздумал пустить в него такую же меткую пулю, как какой-то серб Принцип в Сараеве в эрцгерцога австрийского... Впрочем, я думаю, что делал я так, как надо, и это совсем не компромисс. А вот как вы, зная, кто таков Генкель, говорили сегодня с ним, - этого я, признаться, не понимаю!

– Ага! Задело за живое?
– засмеялся весело Моняков.

– Ведь это - негодяй! А вы в один и тот же день говорите одинаково и с негодяем Генкелем и со мною, как будто бы порядочным пока еще человеком. Не понимаю!

– Вас не продуло там, на вокзале? Жару нет?.. А нуте, дайте-ка лапу...
– протянул ему руку Моняков.

– Что там "жару"! Виляете, сударь! Вас и всего-то только два интеллигента на дружину - вы да Кароли, и с третьим интеллигентом, со мною, вы все-таки одного мнения об одном негодяе быть не желаете.

– Но ведь мы же с ним не ссорились.

– Но ведь он же негодяй!.. И я бы с ним тоже не ссорился, если бы не был он негодяем.

– Негодяйство - это понятие относительное. Всякий из нас в чем-нибудь да негодяй.

– Значит, что же это? Круговая порука? Взаимное покрывательство? Рука руку моет?.. Но ведь нас собрали идти за смертью так, чтобы до нее не дойти, не правда ли? Все-таки заинтересовано же наше правительство, чтобы было у нас в войсках как можно меньше потерь, а этот Генкель ради своих личных выгод всю дружину при случае пустит в трубу, и поминай ее как звали! Может быть, и вам на перевязочном пункте вашем - будущем, будущем!
– не все равно будет, принесут ли вам сорок человек раненых или четыреста... Не знаю, как вы и как Кароли, а я с таким начальником, как Генкель, идти на фронт не желаю!

– Опять все "не желаю"!.. Сказано вам: "Не бунтуйте, это вам не университет", а вы все не унимаетесь!.. Впрочем, вы, может быть, думаете, что его командиром нашей дружины назначают?

– А кем же? Сделают зауряд-полковником - и готов командир.

– В том-то и дело, что нет. Какая-то штатная должность, а не командир дружины. Война что! Война к лету кончится, а он может остаться на службе.

– Николай Иваныч! Вам, может быть, самовар подогреть?
– высунула голову в дверь Марья Тимофеевна.

– Будете еще чай пить?
– спросил Монякова Ливенцев.

– Признаться, уважаю я чай, - прекрасное средство от прострела, уверенно сказал Моняков, и Марья Тимофеевна вошла, перебирая плечами, ловко, как это умели делать только горничные, сняла самовар со стола, сказала: "Батюшки, да он совсем, совсем бустой!" - и уплыла уточкой.

Моняков внимательно посмотрел ей вслед и проговорил задумчиво и вполголоса, как будто про себя, точно не сидел он в гостях у Ливенцева:

– Невредная бабенка!.. Окончится война, не попробовать ли переманить ее к себе в Мариуполь в экономки... Право, она не из вредных!

– У вас есть жена?
– спросил его Ливенцев, и Моняков, как бы очнувшись, посмотрел на него недоуменно:

– Жена? Да, жена, настоящая, то есть венчанная, была, конечно, но-о... не удержалась. Ездить, знаете ли, приходилось много по уезду... Я ее не обвиняю, что ж... Жена любит, чтобы муж был тут же вот, около, а не то чтоб он по целым неделям в разъездах. Не удержалась... А экономка, и не таких уж молодых лет, ей что? Будет себе в чулок деньжонки копить на старость, вот и вся забота. И ей даже приятней будет, когда ты надолго уедешь: будет себе чай дуть по восемь раз в сутки с вишневым вареньем и жиры наживать на свободе... Эх, я когда студентом был и в разных девиц влюблялся, очень я тогда толстел, потому что ел я тогда зверски много, как удав, а чаю сколько пил - этого вы себе и представить не можете!

IV

Бора утих к вечеру того же дня, и в ночь царь уехал из Севастополя на крейсере "Кагул", - так сказал Марусе ее, отличавшийся непостижимым постоянством, матрос с "Евстафия".

– Куда же все-таки уехал?.. Можно уехать в Батум, например, можно совсем в обратную сторону - в Херсон или Николаев... Куда именно?
– пытался узнать у Маруси Ливенцев.

Но Маруся раздвинула очень широкий рот в улыбку крайнего изумления перед городами с такими необыкновенными названиями, как Батум и Херсон, подняла до ушей острия плеч, сложила руки лодочкой и сказала: