Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
Кароли послушал-послушал его и сказал о нем Ливенцеву при первой встрече:
– Ну и заведующий хозяйством наш новый! Накажи меня бог, это тоже какой-то шут гороховый. Говорит с тобой, а сам все штаны подтягивает! Я уж ему посоветовал купить подтяжки - новейшее изобретение человеческого ума. "А то что же вы, - говорю, - Европу и Америку удивить хотите, а штаны с вас падают? Падшими штанами Америки не удивишь..." Накажи меня бог, если это не форменный осел!
Однако Гусликов как завел это с первого же дня своей службы в дружине, так заведенного и держался: придя утром в казарму, не уходил из нее целый день до вечера, обедая вместе с писарями. Главной заботой его были мастерские, где этот, по-своему все-таки деятельный человек сам
Знакомить с ними Гусликов и потащил Ливенцева, когда он вечером как-то зашел в оружейную мастерскую поправить что-то в своем револьвере.
Гусликов оказался как раз там и действовал напильником над какою-то железкой. Увидев Ливенцева, он тут же засыпал его проектами выделки иода, безопасного тральщика и, кажется, даже неизносимых солдатских сапог, потому что весьма пространно начал толковать ему что-то о флотской и елецкой коже.
– На фронт пойдем если с вами, заказывайте себе сапоги тогда из елецкой кожи, а не из флотской. Флотскую вытяжку вам могут и за тринадцать рублей поставить, только разве можно флотскую выделку с елецкой сравнить? За елецкие сапоги вы восемнадцать заплатите, дешевле вам не сделают, так зато же насчет воды с елецким товаром вы будете спокойны, а уж флотский...
– Вот тебе раз! Кажется, должно быть именно наоборот, - перебил его Ливенцев.
– Флотский не должен бы воды пропускать, иначе какой же он флотский? А елецкий - сухопутный, елецкий уж пусть, так и быть, пропускает...
– Нет-с, этого не должно быть, чтобы елецкий пропускал воду, разумеется, если только он хорошо прожирован. Я вот свои сапожонки восемнадцать лет назад заказывал, - правда, несколько лет я их не носил, когда в отставке был... Жировать тоже надо знать, чем именно, а то она, елецкая юфть, плохого жиру тоже не любит... Тогда меня возьмите с собой, когда сапоги себе на фронт будете заказывать, потому что вы, раз вы этого не знаете, елецкой юфти от флотской ни за что по виду не отличите, а сапожник вас, конечно, надует.
Такая осведомленность в сапожном товаре и такая заботливость со стороны этого нового заведующего хозяйством об его будущих сапогах привела Ливенцева к тому, что он не отказался пойти с ним вместе к нему на квартиру, познакомиться с его женой и дочерьми.
Бывают семьи, в которых все торчит и ершится и идет вразброд, как непричесанные вихры на голове забияки, уличного мальчишки. Оно и не то чтобы все в этой семье были между собою на ножах, - совсем нет, но ссорятся в ней очень быстро, с двух-трех слов; потом, правда, начинают вдруг говорить как ни в чем не бывало, вместе чему-нибудь обрадуются, вместе даже и сделают что-нибудь, но чуть что, - сейчас же крик, и что-нибудь летит в стену, и хлопает, как ружейный выстрел, дверь, и звякает разбитое стекло, и потом все сидят по разным углам и дуются.
Вот такая именно семья была и у Гусликова.
Когда денщик отворил им дверь, а это было уже в сумерки, из освещенной комнаты в темную переднюю выглянула лохматая женская голова, равнодушно сказала:
– Папка пришел, - и скрылась.
Гусликов бормотнул Ливенцеву:
– Вот это - Фомка.
И тут же спросил денщика:
– А Яшка дома?
– Так точно, дома, - деловито отозвался денщик.
И когда вошел Ливенцев в небольшую гостиную, он увидел двух девиц в разных углах ее, - одна быстро листала книгу, чтобы посмотреть, каков конец ее, другая что-то строчила на машинке.
– Вот эта - Фомка, а та - Яшка, - кивнул на вторую Гусликов.
Увидев Ливенцева, Фомка бросила книжку в угол, вскрикнула: "Ну, папка, это черт знает что!" - и выбежала из комнаты, а Яшка встала из-за машинки,
– Папа как звал нас маленькими, так и теперь зовет, - и очень ласково улыбнулась.
Сам же Гусликов, суетясь, по обыкновению, и поддергивая шаровары, говорил с чувством:
– Мечта!.. Мечта жизни была иметь двух сыновей - Фомку и Яшку, а не таких ослиц! Теперь они бы уж подпоручиками были оба, жалованья бы получали по полтораста в месяц...
– Вот поступим в сестры милосердия, и мы будем жалованье получать, сказала Яшка, а Гусликов подхватил, обращаясь к Ливенцеву:
– Ах, с каким я сегодня симпомпончиком-сестрой из второго госпиталя познакомился, - пальчики оближешь!
Тут из другой комнаты выскочила взбившая себе наскоро прическу Фомка, бойко сунула руку Ливенцеву и накинулась на отца:
– А-а, так ты опять симпомпончиков заводишь! Хорошо, вот мать придет, я ей непременно скажу!
– Не говори!
– умоляюще поглядел на нее Гусликов.
– Скажу!
– и ногой топнула.
– Я ведь только познакомился, больше ничего, дура ты!
– Знаем мы, как ты "только знакомишься"! Будешь потом пропадать в этом своем госпитале и мои блузки туда ей таскать.
Ливенцев смотрел, ничего не понимая. Он думал даже, что Гусликов нарочно хочет показать ему своих дочерей, как невест. Вот - младшая, Яшка, лет девятнадцати, с нежными щечками и скромными взорами, она же и рукодельница, и может при случае сама кроить и шить чепчики твоим будущим младенцам. А эта, Фомка - постарше, побойчее; она, конечно, не так нежна, как Яшка, и не настолько миловидна, хотя тоже очень недурна собой, но зато с нею уж не пропадешь; эта ни тебя самого, ни всего своего семейства в обиду не даст, и сама строгих правил, на нее уж можно надеяться! Только бы сам ты не завел каких-нибудь амуров на стороне, а заведешь - берегись: такая тебе не спустит!
Глазки у Фомки были карие, огневые, у Яшки - голубовато-зеленые, впрочем, так казалось при лампе; и на плечах у Яшки накинута была мантилька, у Фомки - теплая, из козьего пуха, серая косынка: в комнате было прохладно.
Не успел еще Ливенцев придумать, что бы такое сказать этим двум девицам, как Гусликов уже тащил его к себе в кабинет:
– Пойдемте, покажу вам, какое я себе освещение сам сделал. Сухие элементы, и вот... Ма-а-ленький, правда, свет, а все-таки электрический!
Завел Ливенцева в какой-то темный закоулок, пошарил по стене, и вдруг загорелся действительно ма-а-ленький розовый фонарик, при котором все-таки можно было найти койку у стены, сесть на нее, раздеться и лечь спать, а вставши, кое-как можно было одеться; больше при таком фонарике ничего нельзя было делать.
Но чтобы сказать Гусликову что-нибудь приятное, Ливенцев говорил, подбирая с усилием слова:
– Да, у вас, конечно, были практические наклонности в молодости, и вам бы надо пойти по технической части...
– Женился я рано, вот что! Я только что окончил юнкерское, тут же и женился. Пошел в фотографию сниматься, смотрю - ретуширует там один тип карточку, - прелесть девица! Объедение!.. Я сейчас: "Кто такая? Здешняя? Познакомьте!.." Ну, меня на другой же день познакомили, а на третий я - бух!
– предложение сделал. Видите ли, очень много совпадений у нас оказалось: первое - родились в один день, двадцать четвертого сентября, потом отцы оказались тоже одних лет, затем - службу начали и мой и ее отец в одном полку, потом... мать свою я спросил, как ее имя, и что же вы думаете? Я загадал, когда спрашивал: если угадает с первого раза, значит женюсь. А мать мне и говорит: "Анюта!" Никакого ведь понятия о ней раньше не имела!.. Даже еще я одно пропустил: выигрышные билеты, какие на нее и на меня были положены, оказались, представьте вы себе, одной и той же серии!.. Ясно, что тут уж думать много нечего было... Да ведь что еще, совпадение какое было: я жил в доме двадцать три по одной улице, а она - в доме двадцать три по другой улице!