Завещание Императора
Шрифт:
— Карла?
— Ну да! Росточком – во, чуть повыше стола; и непременно топорик при нем… Мне бабка рассказывала… Еще до моего рождения дело было… Дед мой, полковник Бурмасов, у нее вдруг спрашивает: что это, мол, за карла у нас в Бурмасовке объявился? "Какой еще карла? Probablement, dans le rve mon ami a vu?" [81] – "Да нет, сам видал. Вчера с охоты возвращаюсь, а он – навстречу: гробы, говорит, мастерю; не надо ли кому, барин? А у самого топорик через плечо". — "Какие еще гробы? Не помирал у нас в Бурмасовке, слава Богу, никто, и своих плотников хватает". — "Да вот и я ему о том же… А потом уже думаю: что за карла такой в наших краях? Может, разбойник? Старосте наказал – всех мужиков про карлу этого поспрошать. И представь себе – ни одна душа, кроме меня, его в деревне не
81
Верно, во сне привиделось, мой друг? (фр.)
— Да ты ведь не кончил еще.
— Верно. Слушай дальше… Это уже – перед последней турецкой кампанией. Я тогда совсем мальчонкой был, мы в ту пору семьей в Москве жили… Отец как раз на войну собирался. Тут лакей вдруг докладывает – вчера, дескать, карла какой-то с топориком приходил: не от вас, мол, гроб заказывали часом?.. Отец-то мой, штабс-капитан Бурмасов, сам знаешь, как погиб. Турецкий снаряд угодил в их обоз, когда над ущельем проезжали. Так все в пропасть и сверзились, никого потом, сколько ни искали, не нашли. Тоже, как видишь, обошлось без гроба… И дед, и отец, кстати, после явления карлы, все говорят, как-то сникли оба: предчувствия всяческие самые мрачные обоих стали одолевать, — ты как раз вот о них, по-моему, о предчувствиях спрашивал… А теперь уже, слушай, моя собственная история. Как раз дня за три до отплытия "Неустрашимого" было дело. Накануне перебрал я порядочно; утром лежу у себя в комнатенке… знаешь, с сильного перебору бывает такое состояние – не поймешь, то ли сон, то ли явь, то ли вовсе помер уже… Откуда тебе знать, впрочем?.. Мне в таких случаях дамочки обычно прямо из воздуха являются, в самом что ни есть готовом виде… а тут – что за такая хреновасия! Стоит карла возле кровати, на спине горбёшник с хороший арбуз, через плечо топорик. И мелет что-то про гроб – мол, не надобен ли? Я-то был в таком, сам понимаешь, состоянии, что про тех карлов, из семейных рассказов, и не вспомнил даже; мне тогда – лишь бы он, уродец, отлип, не мерещился, не бередил сон. Сунул ему четвертак: на, Божий человек, да и ступай себе; а помирать соберусь – непременно тебя кликну. Он четвертак взял; тут же фьють – и нет его. Вот когда хмель из меня и начал-то выходить. Все вдруг мигом вспомнил – и что с отцом было, и что с дедом. Тогда-то предчувствие и заломило в душе, с той минуты и в животе сразу закрутило… Теперь думаю – одно меня только выручило: что четвертака для него не пожалел – вроде как на время откупился от карлы. А не то, может, лежал бы сейчас где-то возле Америки, на атлантическом дне. И тоже, заметь, без гроба: моряку гроб – океан. — Глаза Бурмасова еще более округлились, а шепот сделался почти вовсе неслышным. — И вот что я тебе еще скажу… — прошептал он. — Квартиренцию-то я тогда на пару с одним конногвардейским поручиком снимал, ко мне иначе не пройдешь, кроме как его комнату минуя, а он в тот раз с ночи до самого полудня с двумя другими кавалеристами у себя в комнате банчок метал. Я после у них спрашивал; так вот, все они почти трезвы были – и никакого такого карлы в глаза не видели! Ни туда, ни обратно мимо них не проходил, они бы точно заметили!.. Понимаешь – бестелеснопросочился! Вроде как твои эти… — Вдруг замер, что-то соединяя в голове. — Постой-ка, постой… — проговорил наконец. — Ты что же, хочешь сказать – всё одна компания? Твои "черные человеки"?
— Почти что – да не совсем, — задумчиво сказал фон Штраубе. — Может, и "черные", только, думаю, не то чтобы мои… Но это, конечно, предположения только…
— Ну! Дальше давай!
— Изволь. Мы с предчувствий начали, верно? Так я тебя в таком случае спрошу: разве мир наш, век, страна – разве не пребывает сейчас все в некоем странном предчувствии, что ли, предощущении?..
— Армагеддона? — подсказал Бурмасов.
— К примеру…
— Как же, — согласно кивнул тот, — об этом одном все с утра до вечера и талдычат. Еще про звезду какую-то, — может, слыхал, — выдумали… Только все же в толк не возьму, к чему ты гнешь… Изволь-ка, брат, поясни, а то истомил уже, право, как девицу на выданьи.
— Да ты подумай! — вскричал фон Штраубе. — Если даже у тебя, у эдакой песчинки в соизмерении с миром нашим, если даже у тебя твои предчувствия могут иной раз материализоваться, то для мира, для планеты целой – сколь явственной, сколь отчетливой, только представь, должна быть эта материализация предчувствий!
Повисло долгое молчание. Лицо Бурмасова преобразилось от напряженной мыслительной работы, даже протрезвление обозначилось в глазах.
— Ты что же… — наконец проговорил он, — ты что же, хочешь сказать, что все эти… ну, о которых я тут говорил, — что все они – наподобие моего карлы с топориком? Если я тебя верно понял – одно воображение? А в действительности-то их, может, и нет вовсе, — так?
— А что такое действительность? — вопросом на вопрос ответил фон Штраубе.
— Ну, тут даже и говорить как-то… — пробурчал Василий. — Знаешь-ка, ты мне давай – без этой софистики.
— Нет, позволь, отчего же не поговорить? — не согласился фон Штраубе. — Тайны, предчувствия, опасения, причем, не одного человека, а всего нашего мира – неужто не часть они нашей действительности?
Бурмасов почесал в затылке:
— Гм… В каком-то смысле…
Фон Штраубе с жаром перебил его:
— Да коль угодно, в самом наипрямом! Что, спрошу я тебя, реальнее – то, чем дышит, от предчувствия чего нынче трепещет мир – или же… — он обвел глазами неприглядную залу трактира с жующей и опохмеляющейся публикой, — или же, к примеру, это вот все?
Василий проследил за его взглядом, обозрел лубочные картинки на потрескавшейся штукатурке стен, дешевую снедь на столах, несколько перекошенные, вероятно от многодневного пития, лица здешних завсегдатаев, достойные разве что кисти Босхуса.
— М-да… — наконец резюмировал он. — Тут я с тобой, пожалуй, соглашусь – местечко и взаправду что… Рожи – словно компрачекосы какие поработали. Натурально Аид, царство теней…
В этот миг фон Штраубе различил возгласы, катившиеся откуда-то издали, пока еще слабо проникавшие сквозь законопаченные окна трактира. Прислушался. Кричали, кажется, снова: "Звезда, звезда!.."
Внезапно Бурмасов отставил недопитую рюмку и поднялся из-за стола.
— Правда твоя, тошно тут, — сказал он. — Пойдем-ка. В другом где-нибудь месте договорим…
…А возгласы тем временем уже проникли в смрадный воздух трактира и здесь, сразу подхваченные, хотя поначалу не громкие, начали отскакивать от облупленных стен. Только не "звезда" в них поминалась, а иное. "Пурга, пурга!.."– перескакивая от одного стола к другому, все нарастая, прокатывалось по неопрятной зале. И вдруг разом выплеснулось в едином выдохе:
— Пурга!!!..
Люди повскакивали с мест и прихлынули к окнам. Фон Штраубе поверх скученных голов тоже, как зачарованный, смотрел в окно, не в силах оторваться от картины развернувшегося у него на глазах светопреставления. Там уже ни дороги, ни деревьев, ни неба, ни даже самого воздуха было не видать. Все было белым-бело в этом мире, тонком, как пленка для синема, зажатом между двумя невидимыми, сошедшимися – уж не в последней ли битве? — твердями. И так же, как своим неистовым белым кружением буря заполонила весь видимый мир, так свистом своим и воем она растворяла в себе любые живые звуки, уже гаснувшие снаружи от бессилья – треск веток, людские возгласы, далекое ржание застигнутых где-то на дороге коней. Все вовлеченное в пургу становилось частью обезумевшей стихии, вот-вот, казалось, готовой, сломив стены, ворваться и сюда.
— Что деется-то, Господи, что деется!.. — крестился у окна на миг протрезвевший пьянчужка.
— Ох ты Господи! Смертушка!.. — проговорил застывший с подносом в руках половой да так и остался стоять с раскрытым ртом.
— Свят, свят, свят!.. — кудахтала, осеняя себя крестным знамением, косоглазая распутная баба.
Убогий трактир казался сейчас последним на земле местом, где еще теплится некая жизнь. И только звон какой-то далекой, словно из другой Вселенной, колоколенки слабо к этой жизни прозванивался сквозь расплясавшуюся в смертной пляске круговерть.
Во всем этом безумии один лишь Бурмасов ухитрился каким-то образом сохранить полное присутствие духа. Посмотрев через плечо в окно, он всего-навсего покачал головой, как дивятся чему-то хотя и редкому, но не настолько, чтобы затмить разум.
— Да, погодка, скажу я тебе… Ладно, не такое, чай, видывали!.. Ну так что, пошли, Борис, что ли? Нечего нам с тобой, в самом деле, здесь… — и с этими словами, взяв товарища за руку, потянул его к выходу.
Однако перед тем, как распахнуть дверь, напоследок он окинул взглядом залу трактира, и тут глаза его неожиданно остекленели.