Завещание убитого еврейского поэта
Шрифт:
— Что ты думаешь относительно всего этого?
— Замолчи, — звучало в ответ. — У тебя есть своя работа, у меня — своя. Остальное — не наша забота.
В ее голосе снова появились командные нотки.
Однажды по дороге в типографию я встретил на улице Гальперина. От всей его медленно бредущей, сгорбленной фигуры веяло безысходностью. Когда я вошел в здание типографии, рабочие с перепуганными лицами стали подавать мне знаки, что лучше бы оттуда уйти. Я обратился к старине Мейлеху Геллеру, человеку, наперекор всему еще бодрому, с вопросом:
— Что тут у вас происходит?
Вместо
Открыв ее, я увидел десяток молчаливых милиционеров и людей в штатском с каменными лицами. Они вскрывали ящики с приготовленными к работе рукописями, все печатное засовывали в мешки, молотками разбивали уже готовые свинцовые формы (и те, что уже были приготовлены для моего сборника!), притом без всяких объяснений, не показывая ордеров, позволявших им так поступать. Все это очень напоминало погром. Когда он закончился, они так же молча ушли и унесли типографские матрицы.
Я застыл, не понимая, что делать: мешала дурнота, покалывания в груди, напоминавшие, что я все-таки сердечник. Я проглотил, не запивая, какие-то порошки. Боль поутихла, но дурнота осталась: я едва не потерял сознание. Сел. Рабочие смотрели на меня, ожидая объяснения. Но что я мог им сказать? Ведь все рукописи уже прошли цензуру и были одобрены к печати соответствующими компетентными органами, почему же милиция саботирует наложенные резолюции? Кое-как преодолев дурноту, я побежал в свой кабинет и стал звонить ответственному за партийную культработу. Его не было на месте. И заместителя тоже не было. У секретарши оказались какие-то дела, приятель, редактор в «Известиях», отсутствовал, до майора Корязина тоже не достучаться, а его адъютант был не в курсе.
Этак недолго и свихнуться. В моей голове не укладывалось, как партия могла вот так запросто обречь на вымирание целую культуру, уничтожить всю еврейскую литературу, включая даже переводы с русского? Третий том полного собрания сочинений Ленина? Дифирамбы Иосифу Виссарионовичу — сочинение молодого Грабодкина? Их-то зачем выкидывать? Как это понимать? Можно бороться с вредными личностями, с подрывными идеями, с отклонениями от линии партии, просочившимися в статью… Все это в порядке вещей, так ведется идеологическая борьба. Но уничтожить целый язык? С какой целью? Где причина таких гонений? Нет, ничего, совершенно ничего не понятно.
Конечно, я пытался рассуждать: может, партия не в курсе? А если там обо всем знают, но их логика мне непонятна, это еще не значит, что она ошибочна и не имеет веских оснований. Ведь партию следует принимать, как она есть. Обсуждать ее — значит выказывать сомнения, то есть отклоняться от ее линии, судить, опровергать. Вера — это же всегда вера, сомнение под запретом. Я повторял самому себе все эти доводы, а что-то во мне говорило: ну вот, начинается второй в моей жизни погром.
Я вернулся домой раньше обычного. Раиса тоже. У меня на сердце лежала тяжесть. И жена выглядела неважно. Все-таки между нами было какое-никакое взаимопонимание. Я рассказал ей, как прошел день. Она задумалась, потом произнесла:
— Все это гораздо серьезнее, чем ты думаешь.
— Объясни,
— Не могу. Тебе достаточно знать, что никто шутить не намерен. Я ведь в партию вступила раньше тебя и, если не забыл, занималась там вещами вполне ответственными… Мои источники заслуживают доверия…
Она казалась мрачной, до крайности подавленной. Никогда еще я не видел ее в таком состоянии.
— Что ты собираешься делать? — спросил я.
Она ответила самым решительным тоном:
— Надо уехать.
— Ты серьезно? Нам обоим, тебе и мне, бросить здесь свою работу и убежать только потому, что нам что-то почудилось?
Она жестко расставила все по местам:
— Спорить не о чем. Не мешай мне делать то, что я считаю нужным. Тут сейчас все может случиться. Лучше переждать в сторонке. В тридцатые годы удалось уцелеть прежде всего тем, кто жил вдали от Москвы и больших городов.
С души воротило от страха и боли, но моя любовь к Раисе взяла верх, а уж ее-то я любил! Ее спокойная сила, рассудительность, решительность, смелость все так же пленяли меня, как и на заре нашего союза. Может, и опасность, что надвинулась вплотную, тому содействовала? Как бы то ни было, она нас объединила.
— Послушай, — предложила Раиса, — ты ведь болен, сходи-ка к врачу. Попроси у него длительный отпуск по болезни. Жена будет тебя сопровождать.
— Куда же мы направимся?
Широко распахнув глаза, она задумалась. Она часто так делала, и мне это нравилось.
— Поедем в Красноград. Там горы, это далеко, городишко маленький. То, что нам надо.
Не понимаю как, но она оказалась в моих объятиях, не знаю почему, но она ответила на мои поцелуи.
События того дня меня совершенно оглушили. Я перестал что-либо соображать. Рейд милиции, безответные телефонные звонки, реакция Раисы — что все это могло значить? Пройти всю войну (ту самую!) — и теперь вот так перетрусить? Удариться в бегство?
Мы отправились спать без ужина, укрылись в постели, как в окопе. И Раиса снова меня удивила. Не ожидая моего первого движения, сама прижалась ко мне, была нежна и взяла инициативу на себя. Быть может, она уже предчувствовала нашу разлуку? Она стискивала меня в объятьях, и я познал наслаждение, родственное боли и головокружению.
Возвращение в Красноград обошлось без осложнений. С медицинской справкой в кармане я получил все необходимые разрешения. К счастью, наша бюрократия гораздо менее успешна в своих действиях, нежели ей приписывают. Нетрудно оказалось и отыскать жилье: после массовых арестов его было хоть отбавляй.
Рассказывать, как я снова обрел город своего детства, означало бы вернуться памятью в те годы, а я уже это делал. Но теперь я чувствовал себя здесь чужим. Неужели изменились улицы, дома, парки? Я их не узнавал. Вот и дом моего отца мне больше не принадлежал, впрочем, он и раньше не был по-настоящему моим. Отныне я предпочитал с ним не встречаться. Поток времени унес отчий дом. И смыл город моего детства. Белев был далеко, а Красноград — это совсем другое, он был чужд моим давним ушедшим дням.