Завещание убитого еврейского поэта
Шрифт:
— Расскажи, как ты онемел.
Гриша безнадежно махнул рукой: если бы он мог говорить, он бы не был немым.
— Какой же я дурак! — воскликнул Зупанов.
Он отворил шкафчик, вынул карандаш и тетрадку и протянул своему молодому другу со словами:
— Напиши, — призадумался, улыбнулся и добавил: — Эту тетрадку я приложу к тем, что остались от твоего отца.
И Гриша написал:
«Доктор Мозлик, наверно, работает еще и на органы. Доказать не могу. Просто мне так кажется.
Однажды прихожу домой, а он сидит на диванчике.
Мама стоит рядом и выглядит испуганной: должно быть, он опасный и влиятельный человек. Мне он не нравится. Точнее говоря, он мне очень неприятен.
Но, как видно, мама к
Однажды все же мне пришлось позвонить в его дверь. Мать плохо себя чувствовала и послала меня за рецептом. Помню, там все было белое: Мозлик, одетый в белый халат, усадил меня на белый стул, сам сел за белый стол — у меня чуть голова не закружилась.
Он выписал рецепт и посмотрел на часы:
— Сейчас аптека закрыта на обед. Пока она не откроется, давай поговорим?
Мне разговаривать с ним не хотелось. Он настаивал, упомянул о том, как больна мама, — его сладковатый голос прямо лип к коже, от него подташнивало. И наконец предложил:
— Расскажи о твоем отце.
— Нет, никогда!
Его интересовал мой отец, а совсем не я. И тут он устроил мне настоящий допрос. Я же замкнулся в молчании. Он очень злился, хотя и не показывал вида. По мне, как отец жил, как умер, какие писал стихи, — его не касалось. Я, правда, знал тогда обо всем этом не так уж и много, но признаться в подобном совсем не желал. Потому что его место в моей памяти, пусть скромное и туманное (фотография, стихи, какая-то легкая душевная теплота), принадлежало только мне и никому другому. Но он упрямо гнул свое. Тут я встал и просто вышел. Быстро побежал в аптеку. На мое счастье, она была открыта.
Вечером он зашел к нам. Посмотрел, как чувствовала себя мать. И снова принялся за свое. Я опять смотался.
Назавтра он явился опять. И так каждый день. Матери стало лучше, но он продолжал заходить по вечерам, сначала осматривал ее, потом брался за меня.
В конце концов я понял: это из-за меня он приходит, не ради матери. С какой целью? Украсть у меня отца! Еще раз похитить: чем чаще он приходил, тем больше я в этом уверялся.
Скорее всего, он принадлежал к той специальной службе, что занимается промывкой некоторых мозгов, стиранием из них памяти, подобно тому, как вытирают тряпкой черную доску в школе. И этот поганец знал свое дело. Подбрасывал мне вопрос, повторял его десятью разными способами, а я после этого чувствовал себя опустошенным. Обобранным.
Например, как в истории с пробкой. Я ее обнаружил в ящике стола, когда мне исполнилось три или четыре года. В ней не было ничего особенного, но я наградил ее прошлым, я убедил себя, что это мой отец положил ее в тот ящик, чтобы я ее однажды там нашел. Я внушил себе, что с нею связан какой-то секрет, который мне надо разгадать. Это глупо, но через пробку шла какая-то особая связь между мною и отцом. Я не говорил о ней ни с кем, даже с матерью. К несчастью, Мозлик увидел, как она выпала из моего кармана. И обо всем догадался. Он взял ее и раскрошил в мелкие кусочки, приговаривая: „Ты видишь? Это же простая пробка“. Каков подлец! Он хотел причинить мне боль, и ему это удалось. Я сам из живого школьника на миг превратился в какую-то раскрошенную пробку. Было так больно, словно зуб вырвали. Всегда больно, когда тайна теряет смысл.
Или история с солнцем. Это тоже секрет, на сей раз настоящий. Помнишь стихотворение моего отца о солнце из пепла? Так вот, с тех пор как я его прочитал, я вижу такое солнце, один я его и вижу, оно не красное, не серебристое, оно непохоже на золотой или бронзовый диск. Надо мной — ком из пепла. Каждый раз, как я вижу пепел в печной топке, там появляется мое пепельное солнце, оно сияет только для меня, даже темной ночью. Мозлик, сам не знаю как, о том догадался. В этом он мастер. Да нет, я потом понял как: отвечая на его вопросы, я избегал слов, имевших отношение к солнцу или пеплу, я их вычеркнул из своего словаря. Я говорил невесть что, иногда совершенно не относящееся к делу, чтобы не ступить на скользкую почву, не упоминать пепельного солнца. Часто отвечал невпопад, уходил в сторону. Пристально и холодно меня изучая, он вывалил на меня кучу слов, казалось бы лишенных связи, чтобы посмотреть, на что я среагирую. В конце концов я выдал себя. И с тех пор я стал жить в мире без солнца.
И вот, оставаясь все время начеку, стараясь не проколоться, я берег свое добро. Но мне слабо было уберечься от его наскоков. Ведь он был профессионалом. Он выуживал из меня слова, фразы, паузы из заминок и умолчаний. Я беднел изо дня в день. Чем больше я говорил, тем меньше существовал. Он лишал меня того, что лежало глубоко, на самом дне души. Я себя просто не узнавал, мое любопытство к новым знаниям угасало, я глупел, думал и чувствовал одно, а поступал по-другому. Казалось, я попал в темный туннель и там задыхаюсь. Я терял всякую надежду, был уже на себя непохож… И тут случилось чудо. Чудо? Может, несчастный случай? Или осознанный поступок? Как знать? Помню только, что в какой-то момент, чувствуя, что он давит на меня сильнее, чем когда-либо, я принялся с силой сжимать челюсти, скрипеть зубами, разжимая рот только для того, чтобы вздохнуть и облизнуть пересохшие губы. И вот в один из таких моментов мои челюсти непроизвольно сомкнулись: в приступе бешенства я себе откусил пол-языка. И тотчас потерял сознание. Вот с тех пор я не могу произнести ни слова.
Бедная моя мать, как всегда, снова доверила меня заботам доктора Мозлика. Она не могла допустить, чтобы единственный сын на всю жизнь оставался немым. „У Гриши главная проблема не с языком, — сказал Мозлик, — а с головой“. С его точки зрения, я сошел с ума. Но это было не так. Могу доказать это тем, что мысленно я разрабатывал планы справедливого возмездия. Хотя что, собственно, они доказывают? Может быть, обратное? Тогда для чего они нужны?
Но при всем том, не будь этого несчастного случая, как я познакомился бы со своим приятелем, ночным сторожем? А без него мне бы, увы, не построить свое воображаемое царство. Только молчание оставалось бы мне. И пепел».
— Твоя мать заболела, — сказал Иоав.
Грише хотелось спросить: «Это серьезно?», но он не мог найти подходящих жестов для такого вопроса. Взял листок бумаги и написал эту фразу. Иоав ответил, что пока ничего не ясно, врачи в сомнении. Просто случился сердечный приступ, и теперь необходима операция.
— К сожалению, ты не сможешь повидать ее немедленно: завтра Йом Кипур, День Искупления, а потому ближайший рейс до Вены не раньше воскресенья.
Гриша мотнул головой: он уже знал из идиша значения некоторых слов и, конечно, праздников. Благодаря Зупанову и отцовским запискам мог тут обойтись и без перевода.
Опять надо было ждать. И молиться, а как же иначе? Да, вечером они с Иоавом отправятся к Стене Плача и примут участие в торжественной церемонии «Коль нидрей». Именно в тот вечер высшие силы вынесут окончательный вердикт. Кому уготовано выздоровление, кому смерть, кого ждет прощение, кого кара. «А как быть мне? — подумал Гриша. — Прежде чем прощать, надо судить, а мне судить не хочется. Я просто хочу знать, как все было».
Город выступал из ночной тьмы. Временами там возникало неожиданное движение, перекрывая шумы арабского базара, долетавшие из-за древних укреплений, разносились звуки шофара, пронзительно кричали малые дети и перекликались их матери. Мужчины приветствовали друг друга словами: «Да унесет проходящий год все напасти, да принесет вам наступающий свои благодеяния!»