Завод
Шрифт:
Кирилл встал на ступеньку повыше. Отсюда видна стеклянная дверь кафе. Швейцар показал четыре пальца и приоткрыл дверь. В щель протиснулось четыре человека. Очередь оживилась и вновь притихла в ожидании. Кирилл только собрался было соскочить со ступеньки, как его внимание привлекла перебранка где-то впереди, у самого входа в кафе.
Конечно, Адька! Интересно, с кем он там…
Кирилл прошел вдоль очереди. И как раз вовремя, Адька уже приподнимался и опускался на носках — признак того, что он страшно обижен. Во рту у него нахально торчала длинная тонкая сигаретина.
Кирилл тронул
— Что, воспитывают? — Кирилл многозначительно оглядел молодого человека, стоящего за Адькой.
— Воспитывают, — подбодрился Адька. — Друзья природы. Курю, видишь ли, в строю.
— Так ты ведь не затягиваешься. — Кирилл все поглядывал на молодого человека.
— Дайте им по шее, кто поближе, — выкрикнул из очереди мужской голос. — Разговаривают еще с ними.
Неизвестно, чем бы все кончилось, если в этот момент не подошла Лариса.
— Я ухожу. А вы как хотите. Дураки! — Лариса повернулась и побежала через дорогу.
Кирилл забежал вперед и остановился, преграждая ей путь.
— Адька! Расскажи про Сингапур или Гибралтар. Только быстрей… Как там женщин за людей не считают. А тут разбаловали их.
— Не Гибралтар, а Гибралторг. Темнота! Всемирная барахолка. И твой галстук оттуда. — Адька потянул за канареечный галстук приятеля. — У поляков покупал. В магазине «Аврора».
— Ладно, слышала. Не развиваешься ты, Адька. Хоть бы книги читал, что ли, в рейсе-то. — Лариса смирилась.
— А зачем? Я и так все на свете знаю. — Адька дурачился и строил рожи.
— А толку что? — проговорила Лариса. — Гибралторг… Вот опиши его, опиши… Гибралтар ночью. Опиши.
— Бордель.
— Так и знала.
— И днем бордель. Круглосуточно.
— Конечно. Кто что хочет видеть, то и видит… Баран ты, Адька.
Адька начал нервничать и приподниматься на носках.
— Все воспитывают. Просто эпидемия какая-то. Воспитатели…
— Когда преобладает спинной мозг, это заметно, — перебила Лариса.
— Уйми ее. Или покончу с собой. — Адька повернулся к Кириллу.
Несколько минут они шли молча. Разглядывали витрины, афиши, фотомонтаж «Лучшие люди района».
— Батю твоего еще не сняли? — Адька отыскал знакомую фотографию Павла Егоровича, в самом центре. — Тут. На приколе. — Кажется, что Адька очень доволен этим фактом.-^ Слушай, за это платят, что люди ими любуются? Как киноартистам?
— Думаешь, им с фото легко на тебя смотреть? На такого серого типа, как ты? — не успокаивается Лариса.
— Нелегко, — торопливо соглашается Адька. — Идея! Махнем к сэру Джону. Профессор будет рад… Приглашал даже как-то.
Старика они застали на улице. Он навешивал замок на руль машины.
— Познакомьтесь, это Лариса, — представил Адька.
— Очень приятно. Иван Николаевич Сыромятин. Смею думать, что вы направлялись ко мне в гости. Очень рад.
Они поднялись на третий этаж по широкой лестнице с потертыми и надломленными мраморными ступеньками. Миновали галерею и остановились перед дверью, обитой коричневым дерматином. Старик достал огромную связку ключей, штук десять, не меньше, однако дверь была заперта на один-единственный плюгавенький замочек. Иван Николаевич, чуть припадая на левую ногу, прошел вперед и включил свет.
Комната была огромная. Два широких венецианских окна, высокий потолок, покрытый росписью на библейские темы. На стенах — картины в тяжелых рамах, потемневшие от времени. Всюду старинные тарелки, подсвечники, статуэтки. Щербатый паркет с замысловатым узором тускло блестел, отражая роскошную бижутерию люстры. У дальней стены, в нише с откинутой занавесью, стояла неубранная кровать. Иван Николаевич извинился и сбросил занавесь, на которой золотистыми нитями были вышиты павлины.
Усадив гостей в кресла, Иван Николаевич вытащил толстенные яркие журналы, чтобы молодые люди не скучали, пока он приготовит кофе.
Несколько минут молодые люди рассматривали картинки. Затем Адька бросил свой журнал на столик и отправился на кухню, к старику.
— Слушай, он и вправду профессор? — спросила Лариса.
— Вроде бы, — ответил Кирилл.
— А откуда вы его знаете?
— Познакомились. На ипподроме. — Кирилл отложил журнал. Надоело. И на сердце было неспокойно. Никак не вздохнуть всей грудью. Эта неприятнейшая история со станком. Конечно, он признается. И чего ему пугаться? Ведь он ничего плохого не хотел, задал большие обороты, и вдруг треснуло, вылетела зубчатка. Хорошо, его не задела, стой он чуть левее, и убить бы могла. Скорость будь здоров, пуля…
Кирилл поднялся и подошел к окну. Ночная улица вытянула свою темнеющую спину. Изогнутые дугой фонари словно ребра на этой костлявой спине. Посередине полз трамвай, громыхая на стыках-позвонках.
На подоконнике лежал раскрытый альбом с прекрасной фотографией головы лошади. Большой черный глаз полуприкрыт мохнатыми ресницами, уши слегка прижаты, ноздри напряжены и даже кажутся влажными, стоит только потрогать. Кирилл перевернул страницу — еще одна лошадь, только в беге. Разметала ноги, вытянула хвост. Вероятно, та же самая, что и на первой странице. Кирилл с удовольствием переворачивал листы. Вот и сам Иван Николаевич с незнакомым жокеем у главного входа ипподрома. Вот он у барьера. Вот он рядом с лошадью, поглаживает ее по шее… Кирилл уже собирался захлопнуть альбом, как из него выпали две фотокарточки. Пожелтевшие, утоненные в краях, с выцветшими пятнами. На одной был изображен худощавый мужчина в гимнастерке, с медалями на груди. Он стоял подле повозки с красным крестом. На второй — генерал в мохнатой папахе пожимал руку военному в гимнастерке перед кавалерийским строем. Несомненно, военный в гимнастерке был не кто иной, как Иван Николаевич в молодости…
Кирилл сунул фотокарточки в альбом и отошел к двери, ведущей на кухню.
— А даму-то оставили, — суетился старик. — Я сейчас, сейчас. — Он убавил газ под жаровней с песком, в которой стояла кофеварка, и принялся размахивать картонкой, разгоняя по кухне пряный кофейный запах. — Секрет фирмы. Кофе на песке.
Иван Николаевич достал бутылку рома, конфеты, четыре рюмки, четыре чашки. Все это водрузил на тележку.
— Да. Главное-то чуть и не забыл. — Старик снял с полки вазочку с двумя розами — желтой и красной и поместил в центр тележки. — Теперь все в порядке.