Завтра нас похоронят (авторская редакция)
Шрифт:
Доктор Чарльз Леонгард, один из немногих выживших ученых центрального НИИ, широким шагом прошел по помещению. Рихард, дымя сигаретой, наблюдал за ним и с сожалением думал о забытой в кабинете бутылке. Она была бы кстати – или приложиться, или разбить об голову утреннего гостя.
Сорокадевятилетний Леонгард считался светилом медицины – когда-то, еще до Рождества, он был главным врачом лучшей в городе больницы. Сейчас больница, оставшаяся почти без врачей и пациентов, стояла в запустении, а Леонгард работал в правительственных лабораториях. Он занимался экспериментами,
С Рихардом он был знаком еще до времен Охоты. Намного раньше, но вспоминать не хотелось. Доктор раздражал до зубной боли – вечной улыбкой, опрятной одеждой, густым басом и привычкой растягивать слова. Но больше всего Ланн ненавидел его, конечно, не за это. Другое выделяло доктора, незримо ставя в сторону от озлобленных, потерянных граждан. У Леонгарда была дочь. Дочь из «крысиного» поколения. И он не опасался никакой заразы, в то время как…
– Пришел поговорить о «крысятах». – Леонгард опустился на стул. – Мой друг…
Рихард быстро переглянулся с Карлом: тот усмехнулся и дернул плечом. Ни о каких других вещах этот тип с ними не говорил. Ланн нахмурился, продолжая неприятные размышления, и затушил сигарету.
Дочь Леонгарда была ровесницей Вэрди. Тоже не росла и наверняка не могла иметь детей; посторонние считали ее вовсе не ребенком, а содержанкой доктора. Между ней и «крысятами» зияла пропасть, потому что в Рождество четырнадцатилетней давности Леонгард не умер. Причин знаменитый врач не нашел, хотя занимался вопросом до сих пор. Дочь же он спрятал от пристального внимания и ставил эксперименты на других.
– Что же вам угодно? – отстраненно спросил Рихард. – Они что-нибудь у вас украли? Я уже поставлен в известность об инциденте на вашей свалке.
Некоторое время Леонгард ощутимо колебался и пытался проанализировать, каким тоном произнесено слово «свалка», наконец все же ответил:
– Можно и так сказать. Я видел их на развалинах бывшей лаборатории. Помните, той, которую разбомбили дети с реки?
Ланн кивнул, потом добавил:
– Не думал, что там валяется что-то ценное. Они искали какую-нибудь утварь.
Леонгард вздохнул.
– Там есть опасные обломки образцов. Проводилась зачистка, но, к сожалению, остались некоторые изобретения, к которым…
– Дети их не соберут в жизни, – хмыкнул Ланн. – Если вы опасаетесь именно этого. Но если вам хочется, я наведаюсь в известные мне «норы» и припугну «крысят», чтобы больше они к вам не совались. Уверен, они найдут места, где валяется мусор получше.
Рихард надеялся, что теперь-то беседа кончится: формально он свой долг исполнил. Но чутье подсказывало, что все не так просто, и будь проблема такой мелкой, Леонгард не притащился бы сам. Ланн не ошибся, но, несмотря на это, следующие слова стали для него неожиданностью.
– Что вы, нет нужды. Можете рассказать мне о парочке этих… как вы сказали… «нор», и я схожу туда сам, я не опасаюсь говорить с детьми. У вас
«Дикозападный шериф». Рихард усмехнулся: ему, судя по нынешнему разбросу обязанностей, такое определение весьма подходило. Но главным в ответе было другое. Все сразу стало ясно до тошноты. Более не церемонясь, Ланн поднял ладонь на уровень глаз собеседника и демонстративно отстранился.
– Побеседуйте, пожалуйста, с моей рукой. Моя рука интересуется, у вас что же, опять умерли все подопытные, которых вам невесть где отлавливают?
– Почему же этим интересуется только ваша рука? – Леонгард расслабленно откинулся на спинку стула, созерцая растопыренную перед ним пятерню.
– Потому… – сквозь зубы ответил Рихард, – что остальная часть меня может воспринять ваш нынешний визит как явку с признанием в похищении детей. И для начала загнать вас в карцер на пару недель. К уголовникам.
– Достойный аргумент, – оценил Леонгард. – Но я никого не похищаю. Все мои эксперименты добровольны, я плачу за них. И я рискую жизнью, контактируя с детьми.
– Сколько ваших подопытных вышли из лаборатории? – лениво полюбопытствовал Рихард, опуская руку. – Кажется, они рискуют жизнями сильнее, чем вы.
А в правительстве блестяще пресекают все его, Ланна, попытки прекратить похищения и наладить систему регистрации «крысят». Так же, как пресекали когда-то попытки Карла – идиотские, но отважные – агитировать в их защиту, да хотя бы требования выдать детям паспорта. Пресекали очень настойчиво и болезненно. Кто бы знал обо всем этом дерьме больше Рихарда?
– Вы не понимаете. – Леонгард прервал его размышления. – Они нужны мне. Это важные исследования. Революционные.
– И каков же их предмет? С объектом более-менее разобрались, маленькие беззащитные чудовища.
Леонгард выразительно покосился на Карла. Рихард, заметив это, прищурился.
– От него у меня тайн нет. Если мне не понравится то, что вы скажете, и я захочу вас пристрелить, он будет оттаскивать меня и спасать вашу шкуру.
– Как пожелаете. – Леонгард по-прежнему не терял самообладания. – Дело в том, что я собрал статистику по стране и обнаружил кое-что интересное… очень интересное. Вы знаете, что довольно часто для спасения жизни человеку приходится пересаживать чужой орган или переливать кровь? И все эти операции, в случае той же лейкемии?
– Знаю примерно, – махнул рукой Ланн. – Одного выпотрошили, в другого вставили. Отвратительно, если разобраться.
Это он выдал намеренно, хотелось увидеть, как ухоженное лицо скривится. Оно предсказуемо скривилось: Леонгард не любил дураков и не отличал их от тех, кто лишь прикидывался. Ланна с юности умилял этот снобизм.
– Так вот, – ровно продолжил доктор, – случалось, что у врачей не было выбора и им приходилось брать в качестве доноров «крысят». На свой страх и риск, но смельчаки находились. Конечно, не живых, обычно – свежие трупы. И… – доктор сделал паузу, – ни после одной из таких операций у пациентов не случалось отторжения клеток. Независимо от группы крови и резус-фактора. Эти дети – универсальные доноры. Что-то в их организме делает их такими. Такова моя теория. И я хочу понять, как это работает.