Завтрашний ветер

Евтушенко Евгений Александрович

Мы подружились, несмотря на заметную тогда разни-

цу в возрасте и опыте.

На всю жизнь благодарен я поэту Андрею Доста-

лю. Более трех лет он почти ежедневно занимался со

мной в литературной консультации издательства «Мо-

лодая гвардия». Андрей Досталь открыл для меня

Леонида Мартынова, в чью неповторимую интона-

цию — «Вы ночевали на цветочных клумбах?» —

я сразу влюбился.

В 1949 году мне снова повезло, когда в газете

«Советский

спорт» я встретился с журналистом и поэ-

том Николаем Тарасовым. Он не только напечатал

мои первые стихи, но и просиживал со мной долгие

часы, терпеливо объясняя, какая строчка хорошая,

какая плохая и почему. Его друзья — тогда геофи-

зик, а ныне литературный критик В. Барлас и жур-

налист Л. Филатов, ныне редактор еженедельника

«Футбол — хоккей», — тоже многому научили меня

в поэзии, давая почитать из своих библиотек ред-

кие сборники. Теперь Твардовский уже не казался

мне простоватым, а Пастернак чрезмерно услож-

ненным.

Мне удалось познакомиться с творчеством Ахма-

товой, Цветаевой, Мандельштама. Однако на стихах,

которые я в то время печатал, мое расширявшееся

«поэтическое образование» совсем не сказывалось.

Как читатель я опередил себя, поэта. Я в основном

подражал Кирсанову и, когда познакомился с ним,

ожидал его похвал, но Кирсанов справедливо осудил

мое подражательство.

Неоценимое влияние на меня оказала дружба с

Владимиром Соколовым, который, кстати, помог мне

поступить в Литературный институт, несмотря на от-

сутствие аттестата зрелости. Соколов был, безуслов-

но, первым поэтом послевоенного поколения, нашед-

шим лирическое выражение своего таланта. Для ме-

ня было ясно, что Соколов блестяще знает поэзию

и вкус его не страдает групповой ограниченностью—

он никогда не делит поэтов на «традиционалистов»

и «новаторов», а только на хороших и плохих. Этому

он навсегда научил меня.

В Литературном институте моя студенческая

жизнь также дала мне многое для понимания поэ-

зии. На семинарах и в коридорах суждения о стихах

друг друга были иногда безжалостны, но всегда иск-

ренни. Именно эта безжалостная искренность моих

товарищей и помогла мне спрыгнуть с ходуль. Я на-

писал стихи «Вагон», «Перед встречей», и, очевидно,

это было началом моей серьезной работы.

Я познакомился с замечательным, к сожалению

до сих пор недооцененным поэтом Николаем Глазко-

вым, писавшим тогда так:

Я сам себе корежу жизнь,

валяя дурака.

От

моря лжи до поля ржи

дорога далека.

У Глазкова я учился рассвобожденности интона-

ции. Ошарашивающее впечатление на меня произвело

открытие стихов Слуцкого. Они были, казалось, ан-

типоэтичны, и вместе с тем в них звучала поэзия бес-

пощадно обнаженной жизни. Если раньше я стре-

мился бороться в своих стихах с «прозаизмами», то

после стихов Слуцкого старался избегать чрезмерно

возвышенных «поэтизмов».

Учась в Литинституте, мы, молодые поэты, не

были свободны и от взаимовлияний. Некоторые стихи

Роберта Рождественского и мои, написанные в 1953—

1955 годах, были похожи как две капли воды. Сей-

час, я надеюсь, их не спутаешь: мы выбрали разные

дороги, и это естественно, как сама жизнь.

Появилась целая плеяда женщин-поэтов, среди

которых, пожалуй, самыми интересными были Ахма-

дулина, Мориц, Матвеева. Вернувшийся с Севера

Смеляков привез полную целомудренного романтизма

поэму «Строгая любовь». С возвращением Смелякова

в поэзию стало как-то прочнее, надежнее. Начал пе-

чататься Самойлов. Его стихи о царе Иване, «Чай-

ная» сразу создали ему устойчивую репутацию высо-

кокультурного мастера. Были опубликованы «Кёльн-

ская яма», «Лошади в океане», «Давайте после дра-

ки помашем кулаками...» Бориса Слуцкого, стихи но-

ваторские по форме и содержанию. По всей стране

запелись выдохнутые временем песни Окуджавы.

Выйдя из долгого кризиса, Луговской написал: «Ведь

та, которую я знал, не существует...», у Светлова

снова пробилась его очаровательная чистая интона-

ция. Появилось такое масштабное произведение, как

«За далью — даль» Твардовского. Все зачитывались

новой книжкой Мартынова, «Некрасивой девочкой»

Заболоцкого. Как фейерверк возник Вознесенский.

Тиражи поэтических книг стали расти, поэзия вышла

на площади. Это был период расцвета интереса к по-

эзии, невиданный доселе ни у нас и нигде в мире.

Я горд, что мне пришлось быть свидетелем того

времени, когда стихи становились народным собы-

тием. Справедливо было сказано: «Удивительно мощ-

ное эхо, — очевидно, такая эпоха!»

Мощное эхо, однако, не только дает поэту боль-

шие права, но и налагает на него большие обя-

занности. Воспитание поэта начинается с воспитания

поэзией. Но впоследствии, если поэт не поднимается