Заявка в друзья
Шрифт:
– Галина Ивановна я. Из ткацкого цеха. Помните?
Она не помнила, но признаваться в слабой памяти не собиралась.
– Галочка, как же. Откуда?..
– Христос воскресе.
Кудрявая девочка с большими светлыми глазами пряталась за женскую юбку, посасывала леденец на палочке, а старушка растерявшись топталась в дверях: давно у нее не было незваных гостей.
– Воистину, воистину воскресе. Заходьте, заходьте, гостики, милости прошу.
За разговором вспомнила она и гостью, старую знакомую по комбинату, одно время дружили семьями, ездили на реку Кубань рыбачить, но все забылось и быльем поросло. За чаем внимательно слушала баба Нюра про чужое житие, улыбалась светловолосой девочке, застенчиво склонившейся над чашкой, но о себе рассказывала неохотно.
– Доживаю
– Сколько ж вам лет, Анна Захаровна?
– Девяносто шестой пошел.
– Ого!
– Да, старость не в радость. А куды денешься? Что положено, надо сдюжить.
– Скучно одной-то?
– Так люди кругом. Соседки заходють. Жиличку пустила во времянку.
– Не одна вы, это хорошо. А то недавно случай был…
– Какой?
Незваная гостья до последнего сомневалась: пугать бабку или не стоит, но именно из-за неприятного происшествия, которое потрясло всю округу, она и припомнила о давней знакомой. По расчетам выходило – столько не живут, и за давностью лет Галина Ивановна все боялась ошибиться двором, перепутать улицу, но ноги сами вывели ее на угол школьного забора, через перекресток дорог, мимо трансформаторной кирпичной будки к покосившемуся дому за столь ветхим забором, что сильно колотить в калитку она побоялась.
– Люди поговаривают, на нашем поселке разбой идет. Прямо днем во дворы через забор лезут, двери взламывают.
– Чего хотят-то? Грабють что ли? – не поняла баба Нюра.
– И грабят, а на вербное воскресенье смерть случилась.
– Как же? Кого же?
– Вы не слыхали разве? Через три улицы от вас, недалеко тут, как раз за школой…
Тех, кто проживал за школой, баба Нюра знала понаслышке от соседки Зинаиды, которая на старости лет поверила в шарлатанство травников, в силу пчелиного яда, а заодно и в Бога. Ходила Зинаида на лечение ко всем кому ни попадя, кроме районной поликлиники. Слишком уж предвзятое отношение имелось у нее к медработникам, основанное на проверенных слухах, которые соседка сама же с превеликим удовольствием и распространяла. Но травник Зинаиды был доверительный и надежный, проживал удобно – в двух шагах – на улице, прилегающей к школе. За один месяц излечил от хронического цистита, за другой от катаракты левого глаза, правда, после проявилась временная глухота, но одно с другим связи не имело, и травник долгие годы оставался у Зинаиды в фаворе.
– За школой никого не знаю, – засомневалась баба Нюра, – разве что травник там живет.
– Помер он давно. Вместо него дочери знахарством занялись. А вот рядом с ними старушка одна жила, такая же одинокая. Прямо днем ее и задушили, говорят, большие деньги под половицей отыскали.
– Милиция что ж?
– Милиции, Анна Захаровна, уже нету. Теперь полиция.
– Да что ты! Вот дела делаются.
– Новый президент распорядился.
– Ну то понятно, новая метелка по-новому и мятет.
– Приезжали власти, всех опрашивали. Днем соседи все на работе, никто ничего не видел. Хорошо, что вы не одна. Калитку только запирайте для осторожности.
После ухода гостьи баба Нюра закрыла все замки и засовы, залегла на диван, но вздремнуть не получалось. Ворочалась она на все бока и прислушивалась к каждому шороху. Даже в девяносто пять умирать насильственной смертью не хотелось. Воспоминания приходили к ней как тяжелые, затяжные сны, от которых на душе становилось и не радостно, и не светло, а как-то беспокойно и с некоторой долей разочарования. Светлый праздник еще больше растревожил зыбкую память…
В своем роду семья их считалась самой бедной. По отцовской линии происходили они из беглых крестьян, а по материнской – от первого атамана казачьего форт-поста на правом берегу реки Кубань, Матвея Спиридоновича Писаренко. Мать Елена своими предками гордилась, только замуж вышла по большой любви за бедняка Захара Гороздюка, за что своя же родня от нее и отвернулась, сделались они в роду отщепенцами.
На теплой печи лежали они всю пасхальную ночь животами вниз в ожидании отца, который исправно отстаивал службу и на крестном ходу шел во главе
На Пасху мать всегда приберегала что-нибудь вкусное, не задумываясь о том, что пролежав в ожидании своего часа, вкусное могло и подпортиться. Заворачивала в чистую тряпицу и прятала за образок Богоматери в надежде, что в такое святое место никто из детей не доберется. Черствым оказался и медовый пряник, которым она угостилась еще на масленицу у старшей сестры, но детвора постарше сгрызла его в два счета, а самой младшенькой Оленьке отец размочил кусочек пряника в чае. После ночной церковной службы он залезал на печь и отсыпался, а мать начинала суетиться по хозяйству, замешивала опару на пресный хлеб, шла к скотине убираться в стойлах. Закатывала повыше обшлага на рукавах, подвязывала под обвисшей полной грудью в два обхвата фартук из мешковины и тяпкой выскребала куриный помет из птичника до земляного пола, вымазанного глиной. Одинокая коза с черным пятном промеж рогов давно перестала давать молока и в затяжной меланхолии бодала хозяйку в широкое бедро, пока та перестилала соломенную подстилку, меняла в корыте воду. Козу Маньку маленькая Анютка боялась. Самым первым страхом, который врезался в детскую память огненным клеймом, оказался страх именно перед упрямым бодливым существом, которое выкормило в тифозную зиму и ее, и младшую сестру Ольку.
К семнадцатому году из небольшого хозяйства казака Захара Гороздюка осталось лишь с десяток кур и одна коза. Корова полегла от кровавого поноса, а коня из-за бедности Захар делил поровну с братом Митрофаном, пока тот вместе с конем и легкой двуколкой с расписными рессорами не подался в город на заработки. От голода спасал огород, мягкие зимы и щедрые на дожди, затяжные весны. Что успевали вырастить за лето, тем и кормились целый год, бедняки батраков не нанимали, сами батрачили. Но Захару повезло, досталось ему в наследство от отца сапожное мастерство, точный глаз и секрет выделки бычьей кожи, только быков у Гороздюков никогда не водилось, а на приобретение материала требовались деньги.
Когда черной грозой на синем небе грянула революция, а за ней гражданская война, пошло в роду деление на «красных» и «беляков», тут уж и брат на брата, и сын на отца, не разбирая, кто прав, кто виноват. Только женщины оставались безучастные, всеми силами оберегали детей и худобу, повязывая загодя голову вдовьими платками. Многие станичники ушли за генералом Врангелем, а вернулись единицы и то под скорый расстрел. В это страшное время в семье Захара народилось друг за дружкой шестеро детей, но в двадцать втором году после тифа осталось их пятеро. Пережила семья и революцию, и гражданскую войну. С бедняков новой власти брать было нечего, а вот богатые родственники потеряли все. Над станицей водрузили красный стяг, зажили по-новому.
Родители на судьбу не сетовали, работали в четыре руки, а когда подросли сыновья, Петр и Григорий, стали их приучать к хозяйству. Братья вместе пасли скотину на заливных лугах, нанимались в сенокос к зажиточным казакам, ловили рыбу, разводили птицу. Но с каждым годом жизнь становилась тяжелее, раскулачивание и продразверстка вконец разорили станицу, а неурожайное лето подкосило казаков похлеще сыромятной нагайки. В зиму морозы нагрянули без снега, сковали землю коркой льда, прошла по округе тифозная волна, пополнила погосты свежими могилами. Завыла голодная скотина в овчарнях, а через время замолчала. Издохла.