«Зайцем» на Парнас
Шрифт:
— Видал, как дела развернулись? — радостно подмигнул мне Петро.
Всем нам вдруг стало тесно в общежитии, мы вышли на улицу.
Стоял сырой сентябрьский день, недавно прошел дождь, лицо порывами обдувал ветерок, с бульвара летели мокрые желтые листья. Мы взялись под руки и зашагали по рябому, подсыхающему тротуару.
— До чего, ребята, жизнь интересная! — звонко, не смущаясь бегущей навстречу толпы, говорила Груня Фолина. — Еще недавно я «гуляла» на панели, ходила с братвой «калечить бусых» на Москву-реку, а теперь уже помощник повара. Фокус-мокус? Не успела толком разобраться, которая котлета «де-воляй», которая «пожарская», как Илюша Медяков сбил поступить в литкружок. Мы тогда с ним любовь закрутили. Прошел год, и я — начинающая поэтесса, многотиражка мою балладу напечатала. Может, во мне еще какой талант есть? — Груня весело и вопросительно оглядела нас голубыми, с раскосинкой глазами. — А пока заведу себе мировую сумочку и вышью на ней лиру.
— У меня хлеще получилось, — засмеялся Медяков. Он любил главенствовать в каждой компании, всегда захватывал разговор. — Ты хоть на воле была, а я еще недавно сидел в Одессе. Хотели с корешем на Сенном базаре лоточницу окалечить… Меня и схватили. Горький тогда в Москве жил, я и сыпани из тюрьмы стихи. Слезу подпустил: «Хочу учиться». Он мне амнистию выхлопотал, дал письмо в МГУ на литфак и такой куш монеты, что я весь экипировался в новую робу. Если еще теперь поможет и с альманахом — покажем мы тогда гривастым фраерам из редакций, как наше творчество в корзину совать. Не из тех мы шильев, что в мешке можно утаить, а, братва?
Он хвастливо выпятил грудь, зиркнул на хорошенькую встречную девушку.
— Как пить, — подтвердил Петька. — Еще во всем мире не было, чтобы сами блатные развернули о себе такие художественные полотна!
Всякий раз, попадая в компанию альманаховцев, молодых столичных литераторов, я с жадностью прислушивался к их речам. Они разговаривали то об Иване Бунине, то о Блоке, Оскаре Уайльде, — я даже этих имен не слышал. Часто новые друзья делились мнением о прочитанных книгах, разбирали отдельные понравившиеся строчки. «Подкладка тяжелого кошелька сшита из слез… Здорово?» — говорил один из них. «Ух, ты! Кто это сказал?» — спрашивал другой. «Бабель». Третий цитировал: «У колодца расколоться захотела вдруг вода. Чтоб в колодце с позолотцей отразились повода». Все восхищались: «А это чья строфа? Велимира Хлебникова? Железно!» На следующий день я брал эти книги в библиотеке, прочитывал запоем.
Вот, оказывается, как надо писать? Не только плести фабулу, рисовать портрет, а продумывать буквально каждую фразу, строить ее изящно, афористично. Литература-то о-го-го — целая наука. В ней пропасть законов, правил, течений, а я и азы не знаю.
Получив первую стипендию, я купил себе брошюрку Крайского «Что надо знать начинающему писателю» и азартно принялся зубрить, что такое «метафоры», «омонимы», «идиомы», «инверсия». Я надеялся, что если выучу их хорошенько наизусть, то литературное мастерство само ко мне придет.
Времени для приготовления лекций мне совершенно не хватало. Ведь надо когда-то и рассказы писать!
В день собрания в ФОСПе неожиданно исчез Петро Дятлюк. Он должен был где-то раздобыть монеты, затем заехать ко мне на рабфак да с тем будто провалился. Я не дождался Петра, отправился один и чуть не опоздал.
В председательском кресле уже сидел Алексей Иванович Свирский, а по правую руку от него — солидный, горбоносый мужчина в костюме зелено-бутылочного цвета, из невиданного мной толстого ворсистого материала, с превосходным портфелем, выделанным под крокодиловую кожу. Это был редактор Гослитиздата Яков Черняк. К Свирскому мы все уже привыкли и, хотя знали, что он писатель с всероссийским именем, относились, словно к своему «пахану». Литературный же редактор был уже фигурой из того мира, который непосредственно выпускает книги, делает славу, дает деньги, и поэтому все мы то и дело почтительно на него поглядывали.
Везде — на стульях, по диванам — разместились будущие авторы — проворные, быстроглазые молодые люди, кто в пестром галстуке, кто в красных башмаках, при часах, некоторые в шляпах, с толстыми сигарами. Среди них не редкость было услышать такие разговоры: «Ша, Лешка Борзой? Да мы с тобой в Таганке в одной камере сидели. И ты здесь?» — «Фактура. Решил еще сменить профессию, писателем заделаться».
У альманаховцев за внешней развязностью манер чувствовалась некоторая смущенность: слишком в необычную обстановку попали. Они с подчеркнутой деликатностью обходили дорогие безделушки, которыми был украшен кабинет, и так как пепельница тотчас же набилась до отказа, то окурки вежливо и ловко совали в карманы приятелям. Большинство авторов приехало из Болшевской трудкоммуны, часть училась в Москве, часть работала на заводах; один еще «бегал» и затесался прямо с улицы: за ним следил уголовный розыск. Все вместе мы виделись впервые.
Начался отбор произведений в сборник.
Поднялась Груня Фолина, закатила глаза, отставила ногу в туфле на высоком каблуке, звонко и нараспев стала читать:
Шепот шелковых травинок, Ропот листьев и дерев. Между нами поединок Под березовый напев. Не развею жар сердечный На минутную любовь. Не растрачу сил беспечно Ни с другими, ни с тобой. Курсы поваров не брошу. От «шпаны» совсем уйду. Если в сердце будет осень, Переделаю в весну [5] .5
Екатерина Холина. Шепот шелковых травинок.
Все альманаховцы поглядывали на Груню с завистью, уважением и щедро наградили аплодисментами. Она раскраснелась и на свое место села гордо, как Сафо или по меньшей мере Анна Ахматова.
К столу подошел следующий поэт — долговязый, в новом костюме, с мрачным взглядом единственного глаза: черную повязку на втором прикрывал длинный, лихой чуб. Слова он выговаривал с таким видом, точно бил кастетом по голове:
В жизни, замешенной круто, Быть близким труду, весне Даже на пару минуток Не снилось качуге-шпане. Упорно поэтому рвусь я Отметить добытое нами — Мыслей тяжелые брусья На бумагу кладу штабелями. И вот при любой непогоде Шагаю по-новому нов — Восемь часов на заводе, Потом в мастерскую стихов [6] .6
А. Бобринский. Из поэмы «О себе».
Опять по литгруппе прокатился ропот одобрения. В том, что все мы самобытные таланты и прославимся, никто из нас не сомневался: лишь бы напечатали. Но, видимо, мало кто ожидал, что все пишут так здорово. Я в душе начал опасаться за свои рассказы: не потускнеют ли они совсем от этих звучных рифм?
У стола уже стоял очередной поэт — низкорослый, сутулый, с глубоко посаженными глазками, острым, длинным подбородком, в мятых, широченных гороховых штанах, оттоптанных сзади каблуками. Читая, он все время выкидывал вперед руку, словно отбивался от кого-то:
Просыпаюсь я утром рано, Лишь у камер ключи звенят, И раскаянья жгучая рана Ноет болью в груди у меня. Ненавижу и карты, и драки, И прогнившее в нечистях «дно». Не хочу быть бродячей собакой, Быть отбросом в краю родном! Расцветай, моя жизнь молодая! Я еще по летам «пацан», Я себя пред людьми оправдаю И не буду уж красть до конца [7] .Когда перешли к обсуждению прозы, поднялся редактор Гослитиздата Яков Черняк. Густые волосы смоляным валом стояли над его лбом, в нагрудном кармане пиджака солидно блестело «вечное перо» — тогда редкость. Он достал из своего великолепного «крокодилового» портфеля кипу рукописей и, прежде чем приступить к их оценке, внимательно оглядел зал выпуклыми глазами. Все мы притихли, точно кролики, перед которыми выступил породистый пес.
7
Стихотворение В. Селезнева.