«Зайцем» на Парнас
Шрифт:
«Известия»? О, это мировая и популярнейшая газета. Печататься в ней, конечно, было бы лестно: шутка? Только я никак не ожидал подобного предложения. Мне и в голову не приходила мысль стать журналистом. Ведь я писатель, выпускаю книгу, чего еще искать? Не помешает ли работа в редакции литературе?
— Чего раздумываете, Виктор? — удивленно сказал Левик и крючками изогнул свои черные жирные брови. — Благодарите скорее Владимира Иосифовича и считайте, что вам очень повезло.
— Конечно… согласен, — неуверенно сказал я. — Просто как-то неожиданно…
— Так неожиданно находят деньги на улице, — улыбнулся Левик.
— Завтра к двенадцати приходите в «Советскую литературу», — закончил разговор Цыпин. — Отсюда отправимся в «Известия».
Я поблагодарил. Может, мне действительно повезло? «Кто вы?» — «Сотрудник «Известий». Вроде звучит неплохо, а? Я знал, что жена очень обрадуется: постоянный и верный заработок. В конце концов, и Максим Горький сотрудничал в «Нижнегородском листке», и Куприн в «Киевлянине», и Гусев-Оренбургский. Не зазорно будет и мне. Тем более что все это временно. Интересно, какую должность предложит мне редакция? Стать разъездным корреспондентом? Писать «героические» очерки? Фельетоны?
Из «Советской литературы» мы вышли вместе с Натаном Левиком: я проводил его по чистому асфальтированному дворику. Солнце отлакировало сбрызнутые дождем макушки кленов, лип, подстриженная, все еще зеленая трава газона склонилась под тяжестью холодных капель. Резные чугунные ворота с каменными столбами казались голубыми и отбрасывали густую, совсем летнюю тень.
— Цыпин разговаривал с Илларионом Углоновым, — сообщил он. — Углонов согласился взять над вами литературное шефство. У вас, Виктор, началась полоса везения. Чувствуете, какой большой писатель будет стоять у вашей колыбели? Один из самых влиятельных редакторов «Нового мира». Сегодня с курьером ему перешлют вашего «Карапета», а через недельку-полторы вы уже сможете встретиться.
Литературное светило дало согласие? Вот это новость! Аж дух захватывает. Сумею ли я произвести на Углонова должное впечатление? Не ударюсь ли мордой в грязь? Э! Неужто слов не найду? Познакомимся. Углонов узнает меня ближе, может заинтересоваться, написать предисловие. Про такую-то повесть? Ого! «Я рад сообщить читателям, что в русской литературе появилось новое яркое дарование». Скорее бы уже наступил золотой день встречи! Между прочим, я подозревал, что не зря, наверно, ко мне благоволит и Натан Левик. Уж не приготовил ли и он похвальную статью о «Карапете», которую и тиснет по выходе книжки в свет? Что тут странного? Он же критик, это его хлеб, да и вообще обязанность: выдвигать молодые таланты. Дождался я своего красного денька, дождался!
Солнце какое нынче ласковое! В ожидании Болотиной я долго в радужном настроении прогуливался по мокрым дорожкам садика, устланным опавшими листьями цвета меди, цинка и железа, — осенними листьями города.
«Что, если газета предложит мне написать рассказ? — вдруг подумал я. — Или еще лучше — опубликует отрывок из «Карапета»? Тираж у нее огромный, сколько народищу прочитает!»
В этот день я удивил Болотину своей кротостью, согласившись с большинством ее замечаний, и в ответ поймал признательный взгляд. Знала бы она секрет моей терпимости!
Дома, на Малом Гнездниковском, я шутливо сказал сестре:
— Читай теперь «Известия». Скоро увидишь там знакомую фамилию.
— Чью?
Вот деревня! Неужели не могла догадаться, на кого я намекаю? Чьи статьи могли меня интересовать? Я передал ей предложение Цыпина.
В добрых глазах Лиды зажглась надежда.
— Службу предлагает? Чего это?
Сказать: директор решил окунуть меня «в гущу жизни», научить «экономно писать»? Мог ли я с этим согласиться? Я сам глубоко знал жизнь и отлично владел словом. Передать слова Цыпина, что «Известия» обеспечат мне безбедное существование? Но и Лида, и вся ее родня гонорар за «Карапета» тоже считали огромным. Оскорбительно для меня.
— Понимаешь, Лида… дело такое. Газете надо поднимать качество материала, увеличивать подписку, вот они и открыли двери писателям, художникам, ученым… всему передовому.
Мысль эта лишь сейчас пришла мне в голову, и я тут же за нее ухватился. А что? Это вполне могла быть одна из причин. Цыпин отлично знал, что берет не какого-то ваньку с улицы, а подающего надежды писателя!
— То-то бы хорошо, Витя. Свекровь давно мне тычет: «Живет твой брат второй месяц, а за «угол» не видим».
О том, что давно пора платить за квартиру, хозяева вполне прозрачно намекали мне и сами. Глава семьи, он же ответственный съемщик Андриян Иванович Корягин, работал поваром в Зарядье. Человек он был угрюмый, молчаливый, и в трезвом состоянии я его не видел и не слышал. Но стоило ему выпить, — а пил Андриян Иванович по всякому поводу и без всякого повода, — как он начинал ко всем цепляться, буянить. Я уже знал, когда Андриян Иванович возвращался с работы «нагруженным».
— Щей! — отрывисто бросал он жене и проходил на свою половину, в узкую, сырую комнату без единого окна, которую сам называл «гроб без музыки».
У себя в столовой Андриян Иванович не любил обедать, хотя, как главный повар, мог бы по вкусу поджарить хоть бифштекс из вырезки. Ел Андриян Иванович только кислые щи, приготовленные женой, да квашеную капусту.
За стеной в его комнате щелкал выключатель. Вскоре туда торопливо проходила дородная хозяйка с дымящейся тарелкой. Затем гремел мужской голос: «Это щи? Помои!» И тарелка летела на пол. Это значило, что Андриян Иванович «нагрузился» и начал цепляться.
Вслед за этим он появлялся на «светлой половине» у молодоженов. Андриян Иванович сохранил лейб-гвардейскую осанку, носил закрученные, заметно поседевшие усы, крошечную бородку-эспаньолку. Его красивое лицо было красное, обрюзглое.
За широкой спиной Корягина открывалась кухня в щиплющем нос запахе щелочи, грязного белья; сквозь волнистый едкий пар зеленовато-малиновыми коронками сияли горелки примусов. Я, как всегда, сидел на диване и писал. Повар останавливался на пороге, с минуту облизывал губы: видимо, его смущало, что я работаю.
— Писатель, — начинал он немного погодя. — Сочинения сочиняет. Та-ак. Знаем. Был граф Лев Николаич Толстой, жил в собственном имении в Ясной Поляне. Горький Максим. Улицу Тверскую в его имя переправили… Пи-са-тель. Знаем. У тех капиталы в банке… в заграницу путешествовали. А у этого из туфлей голые пятки выглядают. Может, со мной разговаривать брезгуете? Спробуй-ка у плиты с поварешкой постоять. Одной воды ведро вылакаешь. А тут можно на диване в тетрадочку вписывать. Книжечки листать. Как же: пи-са-тель! Иностранный рабфак изучил. Образованный. А за квартеру-то… на Тверском бульваре с Пушкина получать? С памятника, говорю? Он тоже писатель, а чужими котлетками не завтракал. Нам не жалко. Кушайте. Только платить надобно вовремя.