Заземление
Шрифт:
Больно было ужасно, но еще больше ее страшило, как они пройдут через пустой вестибюль мимо вахтерши, завтра же будет знать вся школа, и тут же донесут папочке, а Лаэрт предложил ей подняться по вертикальной лесенке на чердак, а оттуда через светящееся слуховое окно – ночь была светлая, белая – выбраться на гремучую крышу и спускаться вниз по пожарной лестнице. Она была словно в отключке, и Лаэрт несколько раз переспросил: «Ты понимаешь? Убедись, что крепко взялась, и только тогда отпускай другую руку. А ноги я тебе буду сам переставлять». Ему как будто было совсем не страшно, и он все время ей снизу приговаривал: «Взялась? Перехватывай. Так, ножку расслабь. Чувствуешь ступеньку? Теперь наступай». Он поочередно брал ее то за одну, то за другую лодыжку
Лестница не доставала до земли, пришлось прыгать, но сомнамбуле это было нипочем, а Лаэрт внизу поймал ее, и в его объятиях уже не было ничего волшебного – как будто подхватил пожарный.
Папочка, кажется, что-то понял, потому что вдруг сделался с нею по-особенному ласковым, будто с маленькой девочкой, невесть чего себе напридумывавшей. Он ни словом ни на что не намекнул, только с улыбкой спросил однажды, помнит ли она своего негритенка – почему-то из всех кукол она особенно любила невесомого целлулоидного негритенка, губастенького, кучерявенького, изготовленного, очевидно, ради дружбы народов и рас. И однажды сама нечаянно наступила на него сандаликом… И тоже думала, что жизнь кончена. А когда папа про него напомнил, она впервые после той ночи разрыдалась. И снова начала жить. Ходить на занятия, дружить, читать умные книги и, что бы вы думали – мечтать.
А потом появился Савик, и началась совсем новая, взрослая жизнь. Так что, когда папочка через несколько лет с любовно-снисходительной усмешкой начал упоминать своего нового друга, которого называл «мой юный Санчо Панса», ей и в голову не могло прийти, что речь идет о Лаэрте. По словам папочки выходило, что его Санчо Панса не верит ни в Бога, ни в черта, но атаковать ветряную мельницу всегда готов, если только это будет красиво обставлено. Ей казалось, что так могут думать только идиоты, но папочка уверял, что его прекрасный Санчо Панса на редкость умен. Он-то и нарыл для папочки квартиру в своем доме, чтобы быть поближе к учителю, в чьи идеи, по папочкиным словам, ни на копейку не верил, а в папочке усматривал лишь какого-то экзотического зверя. В конце восьмидесятых папочкины полуподпольные книги стали продаваться на всех лотках, на всех телеканалах он сделался любимым гостем, из заграницы, если захотел бы, мог вообще не вылезать, хотя, по его словам, он там помирал со скуки, однако он снова двинулся против каких-то неясных течений, а разъяснений от него добиться было невозможно, тогда и поток денег обмелел, но квартиру он успел приобрести, да и ей с Савиком кое-что для обмена из пригорода подбросил. И только на новоселье она с изумлением узнала, что прекрасный Санчо Панса, теперь живущий этажом выше, и есть Лаэрт, память о котором она все эти годы тщетно старалась стереть, Савик, возможно, и вправду угадал, что за ее любовью к чистоте таилась какая-то травма, – до Лаэрта она действительно не была такой чистюлей.
Дом и в самом деле красовался большими готическими понтами, правда, рыцарей было всего два, да и то они смотрелись скорее печальными пажами с узенькими кинжальчиками, зато квартира у Лаэрта была обставлена так, словно его отец был не главным научным атеистом Ленинграда, а минимум архиепископом – сплошное красное дерево, переплеты с золотыми тиснениями, религиозных книг больше, чем у папочки, и тоже антикварных… Правда, запущенность была та еще: казалось, здесь живут люди, привыкшие иметь слуг, которые внезапно сделались им не по карману.
Она не хотела подниматься к нему все это смотреть, но Лаэрт ей сразу же сообщил, что жена его в отъезде, в каком-то южном регионе решает продовольственную проблему, зато сынишка дома, как всегда рисует или слушает музыку. На сынишку она купилась, хотелось посмотреть, такой же он красавец, как его папочка, или нет; папочка-то несколько исхудал и полинял, но и с короткой стрижкой все еще тянул на романтического и, пожалуй, даже проклятого поэта, хотя всего только преподавал французский в элегантном заведении для богатых наследников, где всему учили понемногу и ничему в отдельности, что позволяло при некотором усердии сделаться блестящим дилетантом (это сам Лаэрт с усмешкой ей и разъяснил).
Отец его умер несколько лет назад, не пережив религиозного возрождения (об этом Лаэрт сообщил примерно с такой же усмешкой), а мать отправилась на пээмже в Святую землю за еврейской медициной. Какая-то бабушка у нее внезапно прорезалась. Что от него всегда скрывалось, но предзнаменования ему подмигивали, подмигивали, только он не сумел их разгадать: он защищал диссертацию по немецкому экспрессионизму, а в автореферате из-за переносов так и бросалось в глаза – сионизм, сионизм…
Но сионисты с их хваленой медициной матери не помогли…
Сима не переставала дивиться, что он сделался таким разговорчивым. Пока наконец не открыла природу этой разговорчивости – алкоголическую. И сразу же захотелось навести в квартире порядок, хотя бы вытереть пыль, но побоялась, как бы он не подумал, что она снова ему навязывается или хочет намекнуть, что его жена-де плохо следит за домом. Зато продотрядничает где-то, хотя время талонов, слава те, Господи, миновало… неужели у них с деньгами так плохо?
Сынишка, правда, не выглядел оголодавшим, разве что для десяти лет ненормально одухотворенным, огромные светлые глаза то и дело подводил под верхние веки, а папочка считает, что повышенная детская духовность чаще ведет в психиатричку, чем к Господу. И акварели его покоробленные отдавали прямо-таки Чюрленисом – какие-то неясные глазастые фигуры, помеси животных с деревьями… Нет, это скорее Одилон Редон.
И она от души порадовалась, что их Димка в сравнении с этим вундеркиндом, хоть они и ровесники, настоящий веселый дурачок.
Лаэрт демонстрировал достижения сына как бы снисходительно, но нотки гордости то и дело прорывались.
– Никита ведь еще у нас идет по стопам Тургенева и Бодлера, сочиняет стихотворения в прозе… Ну-ка, Никитушка, изобрази. Самое последнее.
Никита возвел свои иконописные очи горе и печально продекламировал:
– Я изобрел весы для взвешивания вздохов. Но мой вздох оказался таким тяжелым, что весы сломались.
Она похолодела. Гениально, сказала она, но это прозвучало словно «какой ужас…».
Лаэрт, однако, воспринял сдавленный комплимент как нечто само собой разумеющееся, Никита тоже.
А потом, отправив Никиту спать, он вдруг взял ноту такой искренности, что прервать его было невозможно. Заметно полиняв по части красоты, он научился околдовывать по-новому. Не надменная замкнутость, но непривычная для нашего мира откровенность сделалась его новым орудием обольщения. Он и этому научился у папочки, так же честно признался он впоследствии.
Ты даже не можешь представить, каково это – иметь отца, которого презираешь. Мне долго казалось, что он о властях говорит с усмешечкой, оттого что умнее всех, а однажды меня озарило: да ведь он лакей! Это же их манера – прислуживать, а за спиной глумиться. Не смеешь сказать в лицо, так не шепчи и за спиной. Или уж говори с болью, с гневом! Мне отец Павел потом объяснил, что свободные люди не испытывают ненависти к власти, потому что не помнят о ее существовании, а моему папане как про нее забыть, он же всю жизнь писал по ее заказу, про шашни церкви с государством. И я наконец взялся за главный его талмуд, что же он там, думаю, понаписал, такой умный, до этого я считал, что мы, артисты, выше этого. И вижу, свои чаевые он не зря получал, фактов гора, но без конца рожает одну и ту же мышь. Если церковь уступает государству – это угодливость, если борется – властолюбие. Если церковь стяжает богатства – эксплуатирует трудящихся. Если раздает – подкупает. Если какой-то святитель строг – фанатик, уступчив – приспособленец.