Здесь, на краю земли
Шрифт:
— Врешь, — лениво ответил я.
— Чтоб я сдох! — Он вытаращил честные глаза. — Вот если бы вы, господин, вышли…
— Что ты сказал?
— То есть не вышли, а это… ну… я не о том. Камешки эти всякий мог видеть, кто рядом был, а вас не было, так вот я к тому, что если бы вы тогда из западной башни бы вышли…
— По горбу? — спросил я. Он испуганно умолк.
Я хорошо запомнил ту ночь. Она действительно была неправдоподобно, сказочно светлой. Все увидели, как превращается в сортированные камешки трухлявая крепость эпохи Великих Завоеваний. Все, кроме меня.
С большим трудом втолковал я Перегрину, что выходить мне на равнину не хочется. Он все повторял, что даже
— Хорошо, — сказал Перегрин, помолчав.
И вышел. Фиделин заявил, что нипочем меня не покинет. Анч и Хач, которые должны были в ту ночь западную башню охранять, заявили, что нипочем не покинут пост. Я грозил и ругался, близнецы тихо ухмылялись, Фиделин крепко держался за мой рукав. Но тут вернулся Перегрин, тихо сказал: «выйдите, пожалуйста», и они тут же убрались.
Нечего и говорить, что после уничтожения крепости волшебное воздействие его вежливости многократно усилилось. Просьба мастера была равнозначна приказу князя, и это мне нравилось все меньше и меньше. Например, сегодня, проснувшись поздно, я обнаружил, что всех до единого солдат Перегрин еще утром услал в деревню за новой партией кирпича. «Я нарочно снарядил всех, чтобы скорее погрузили и вернулись,» — сказал он мне. Посмеявшись, я ответил, что если они и вернутся сегодня, то наверняка поздно вечером, очень довольные и очень пьяные. Но скорее всего они явятся завтра утром, проспавшись. Так или иначе, каждый из них получит от меня по морде, и виноват во всем будет только уважаемый мастер. Додумался — парней в деревню. Козлов в огород. «Я не знал,» — сказал Перегрин и ушел расстроенный.
Ничего- то он не знал, кроме своей архитектуры и своих таинственных манипуляций. Западная башня стала теперь в точности такой, какой была задумана — с высокими окнами и лестницей, закручивающейся справа налево, а не слева направо, как раньше. Я ничего не имею против высоких окон, и лестницу такую мне, левше, оборонять в случае чего гораздо удобнее. Не нравилось мне только, что он устроил повсюду какие-то ниши, в которые помещал разные финтифлюшки, выточенные из дерева, время от времени их менял и строго запрещал к ним прикасаться.
Не утерпев, я спросил, для чего это нужно, и за ужином Перегрин все подробно объяснил. Когда подошел к концу второй кувшин вина, мне было ясно абсолютно все. Правда, наутро я ничего вспомнить уже не мог, кроме застрявшего в памяти слова «баланс», и смутного ощущения, что затейливые штуковины как-то связаны с работами, ведущимися снаружи.
Он всегда очень охотно объяснял, если его спрашивали. Ему нравилось, что он знает так много таинственного, пугающе непонятного и может своим объяснением сделать все это простым и безобидным. Правда, иногда оказывалось, что объясняет он самому себе. Он мог прерваться на полуслове и начать бормотать что-нибудь вроде: «…да, но если так, то получается сразу два незамкнутых контура! Так вот почему…» После этого он мог продолжить свою речь, а мог выхватить мел и начать чертить, забыв обо всем на свете.
Перегрин чертил много, как одержимый — пером на бумаге, углем и мелом на стенах, прутиком на снегу, щепкой по грязи. Линии были гибкие, тонкие и неправдоподобно ровные. Перегрин оценивающе рассматривал рисунок и либо качал головой и стирал, либо говорил «угу», и озарялся улыбкой. Один чертеж из тех, что на бумаге, был похож на
Все в округе считали Перегрина колдуном. Не знаю, чем ему удалось пронять весь тот сброд, который я согнал на строительство, но они действительно верили, что создают нечто небывалое, волшебное и несказанно прекрасное. Иногда работа и впрямь напоминала магический ритуал, в котором каждое движение и слово было исполнено таинственного смысла, поэтому лишних движений и слов не было, дело шло без заминок и суеты. В такие дни Перегрин носился между тяжеловесными строителями, стремительный и легкий, как пламя, и, казалось, ухитрялся быть в нескольких местах сразу.
После того, как строители, закончив дневные труды, удалялись в деревянные сараи, возведенные специально для них неподалеку, Перегрин еще долго лазал по стройке и что-то там измерял и проверял. Фиделин говорил, что мастер иногда принимается беседовать не то с самим собой, не то со стенами, не то с кирпичами, и выражается при этом весьма романтически. К ужину он возвращался в башню, усталый и молчаливый, равнодушно съедал все, что подкладывал ему на тарелку Фиделин, и, бывало, засыпал тут же, за столом. В таких случаях Фиделин все порывался унести его на руках, как носил когда-то меня. «Да вы что…» — сонно бормотал Перегрин и, пошатываясь, уходил сам.
Была у него одна особенность, о которой, похоже, знал я один, и от которой мне становились не по себе. Случалось это раза три или четыре — Перегрин о чем-то задумывался, а может быть, просто давал волю своему лицу, и оно неуловимо и странно изменялось. Начинало казаться, что он намного меня старше и знает что-то такое, чего мне и в голову никогда не приходило. Стоило окликнуть его в такой момент, и к нему возвращалась всегдашняя его улыбка и мягкое выражение глаз, а я еще долго потом приглядывался…
Фиделин относился к нему крайне трепетно. Называл его «сынок», был всерьез озабочен его худобой и бледностью, кормил какими-то жуткими на вид сладостями собственного приготовления и служил ему ревностнее, чем мне, за что не раз получал по горбу.
Был у Перегрина еще один большой приятель — деревенский умелец, который в детстве сиганул с крыши на самодельных крыльях, покалечился и теперь сидел безвылазно дома, вырезая из дерева игрушки, украшения и все, что в хозяйство годится. Финтифлюшки в нишах Западной Башни были его рук делом. Вчера Перегрин приволок очередное его творение — деревянный шар, пористый и ноздреватый, выточенный из цельного куска. Внутри виднелись извилистые ходы, гроты и пещеры. Выглядело это на редкость омерзительно. Сияющий Перегрин сказал, что это именно то, что нужно, везет ему здесь на талантливых людей. Обычно все непонятные детали мастер делает сам, но такое, конечно, под силу только великим. Я ответил, что раз он строит замок, то по всем законам природы великими вокруг должно просто кишеть. Возьмем, к примеру, меня… Из приятной полудремы меня вывели пронзительные крики и ругань под окном — полуденный перерыв закончился.
— Ой, опять Верзила, — сказал Фиделин с тревогой.
Я подошел к окну. Внизу, под лесами главной башни собиралась небольшая, но плотная толпа. Чавкая по грязи, рысью подбегали опоздавшие. В центре, на пятачке свободного пространства, стояли друг против друга Перегрин и чудовищных размеров рыжий мужик с лопатой. Перегрин напряженно улыбался. В руках у него что-то белело, кажется вчерашний шар. А мужик, опершись на лопату и выставив вперед багровую морду, орал:
— Не полезу! Хрен тебе! Думает, «пожалуйста» сказал, так я и полезу! А я не полезу!