Здесь живу только я
Шрифт:
Он провел рукой по подбородку и нащупал трехдневную щетину. Уже пять часов он сидел перед монитором и пересматривал все выпуски своей передачи. Только сейчас он стал замечать то, что, как ему казалось, было совершенно неуловимым для глаза – как меняются из года в год черты лица, как грубеет линия сомкнутых губ, как взгляд начинает приобретать жесткость и уверенность. Он сравнил себя в последних передачах с той записью, самой первой, и поразился тому, насколько сильно переменилось его лицо. А ведь он этого и не замечал. И окружающие тоже не замечали. Никто не видел этого, и изменения эти были едва видны, но все же это были разные лица
Увольнение не вызвало в Германе ровным счетом никаких эмоций, и это тоже напугало его. Наверное, нахватался подобного отношения к работе у Петра, усмехнулся он.
Он затушил сигарету и вновь провел рукой по подбородку. Щетина неприятно кусалась и явно просила бритвы. Герман вздохнул и пошел в ванную.
Когда он уже собирался наносить на лицо пену, рука с баллончиком вдруг замерла. Герман остолбенел: из зеркала на него смотрело абсолютно чужое лицо.
Впрочем, если разобраться, это было его лицо.
Распухшее и заросшее, с фиолетовыми кругами под глазами – но это было его лицо, и Герман, широко раскрыв глаза, неотрывно следил за своим отражением.
Нет, это не второй подбородок. Это может быть все, что угодно, только не второй подбородок. Герман вытянул шею, и наваждение исчезло. Через несколько секунд он снова осторожно наклонил голову.
Господи, господи, господи.
Герман начал пристально разглядывать свое лицо. Что это, спросил он себя, неужели это прыщ? Да, это прыщ. И еще один. И здесь, прямо над верхней губой. И подбородок... Нет, вытяни шею, вот так, подними голову. Тогда его не будет видно. Но щеки, что делать со щеками? Они стали больше – да, они стали определенно больше. Щеки стали больше, а глаза – меньше. Нет, нет, только не это. Все, что угодно. Но только не это.
Он зажмурил глаза – и в темноте перед ним вспыхнуло то уродливое лицо, которое он видел сегодня у Петра с закрытыми веками.
Баллончик с пеной полетел прямиком в зеркало, и оно треснуло ровно посередине, расколов лицо на четыре куска – и тогда отражение стало еще омерзительнее.
Руки его задрожали. Он сел на краю ванной и почувствовал, как бешено колотится сердце. Колотится, точно колеса поезда в метро. В метро, где все эти люди. Все эти люди с такими же лицами, как и увиденное в зеркале. Как и увиденное в зеркале лицо. Его лицо.
Это просто болезнь, ничего страшного. Просто есть такая болезнь – она называется уродством, и все иногда бывают ей подвержены. В этой болезни, если разобраться, нет ничего смертельного – живут же с ней люди. Живут. Живут?
А может быть, все наоборот? Может быть, болезнь – это красота, и теперь Герман успешно излечился? Если так, то...
Если так, то лучше быть больным.
Герман с силой закусил нижнюю губу и вцепился пальцами в край ванны.
Только сейчас, усевшись и наклонившись вниз, он почувствовал складку на своем животе.
***
Уже вторую неделю Смородин работал в музее.
Быстрее стало бежать время, стал привычным ритуал открытия стеклянных витрин, пыль больше не въедалась в глаза. Больше не было ночных звонков в кабинете Фейха. Ночью Петр читал стихи – читал запоем, иногда проговаривая губами наиболее сильные строчки. Сборник он носил с собой, чтобы читать дома и в метро. Иногда, если Петр забегал на работу на час раньше, они беседовали с Грановским.
— А я сразу понял, — говорил Грановский. – Что вы не читали Фейха. Самым любимым стихотворением вы назвали то, которое первым выпадает в поиске. Я слышал по телефону, как стучали клавиши, когда вы набирали «Юлиан Фейх». Но я все равно взял вас на работу, потому что был уверен, что вам здесь понравится.
— Да. Здесь хорошо.
До закрытия музея оставалось пятнадцать минут. Посетителей было немного. В коридоре неловко мялся длинноволосый юноша с фотоаппаратом, в первой комнате пожилая супружеская пара с любопытством изучала покрытый пылью диван. Во второй комнате не было никого, а в кабинете, согнувшись над письменным столом, стояла девушка в красном пальто.
По вискам Смородина прошла холодная судорога: он узнал Сонечку.
Заложив руки за спину, он осторожно подошел к ней и после небольшой паузы сказал:
— Привет.
Сонечка подняла на него глаза. Сонные, красные, с распухшими веками. Попыталась улыбнуться.
— Привет. Что ты здесь делаешь?
— Работаю.
— Удивительно.
Сонечка улыбнулась, на этот раз искренне.
— Как твои дела? – спросила она.
Петр не любил этих дежурных фраз, и она прекрасно это знала.
— Живу, – он всегда отвечал именно так. – А ты как? Где твой друг?
— Он погиб.
— Как?
— Пару дней назад. Он проводил перфоманс с живым крокодилом. Ты разве не читал новости?
— Нет. Если честно, я вообще сейчас не в курсе новостей. Я читаю другое.
Смородину сейчас очень хотелось рассмеяться от этой идиотской ситуации, но не хотелось обижать Сонечку – судя по всему, пару минут назад она плакала.
— Я всегда знал, — продолжил он, — Что современное искусство до добра не доведет.
Обидеть Сонечку все-таки пришлось. Она скривила губы и ответила:
— Ты изменился не в лучшую сторону. Мне кажется, ты рад тому, что он умер.
И ушла.
Смородин почувствовал себя идиотом, но затем его губы сами собой растянулись в улыбке. «Перфоманс с живым крокодилом, — подумал он, — Это прекрасно».
Через десять минут музей опустел. Смородин запер входную дверь, поставил чайник на плиту и принялся открывать витрины.
Самым тяжелым было открыть витрину, за которой стоял манекен с костюмом и шляпой Фейха – одна петля дверцы проржавела и с трудом поддавалась, приходилось слегка приподнимать стекло.
В этот раз Петр надавил на дверцу слишком сильно.
Витрина слегка шатнулась, и манекен, который и без того неровно стоял, покачнулся и с деревянным скрипом вывалился прямо на Петра. Он смог удержать его одной рукой, второй придерживая дверцу, но шляпа все же слетела с головы и упала возле книжного шкафа.