Здравствуй, ад!
Шрифт:
Я старался бороться с этой монотонностью. Ведь недаром так велик, могуч и прекрасен бессмертный русский язык, опора всех писателей российских во дни тягостных раздумий и сомнений. По моему наглому намеренью русский перевод «Тропика Рака» должен был своей художественностью, поэтичностью, великолепием намного превзойти английский оригинал.
Слово «кант» можно было перевести тремя родными словами, не считая медико-латинского «вагина»: «пизда», «влагалище», «манда». Правда, здесь старина Генри был более разнообразен: кроме «кант» имелось также «слит», «роузбуш», просто «буш», а также «квим», «а твэт», «хани-слит». Но все эти «розовые кусты» да «святые щели»,
Особые же трудности мне доставлял оборотец «лига прик»… Мандюк? Пиздюк? Хуек? Хуечек? Пиздючонок? Пиздючок? Хуишко? Или пизду-нок? Пизденыш? Хуеныш? Заебьпп? Разъебай? Заебанец? Заеба? Ебанец? Пиздюй? Распиздяй? Пиздючишко?.. Поистине безграничный, богатырской удали простор предоставлял мне мой великий и могучий! А ведь даже для русского «хуя» был в запасе древнеславянский «уд», латинский «пенис», греческий «фалл», татаро-монгольский «кутак», санскритский «лингам», заезженный «хер», нейтральный «член», дурацкий «мужской половой орган».
Иносказательно свой хуй Генри Миллер называл не «прик», а «кок». Буквальный перевод, жалкий «петух», конечно, не годился. Тем паче, что есть «петух», то бишь педераст. Но какой из российских синонимов избрать для миллеровского «петуха»? Трость? Палка? Шишка?.. Классическая русская литература не употребляла ни прямых, ни переносных наименований, за исключением Баркова и стихов из сексуально-клозетного подполья.
Член? — Слишком тупо, утюгообразно. Половой орган? — Длинно, словно поезд, да и кто так говорит? Пенис? — Но ведь писатель не сексолог-врач! Фаллос? — Однако ж тут не античные оргии, да и старина Генри отнюдь не Пан и его бляди не нимфы. Солоп? — Архаично. Ваджра? — Но это слишком по-тантрически-санскритски. Так же как и «мани» формулы «ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ», спасающей все живые суще ства. «Дурак»? — Не подойдет, слишком вульгарно-фамильярно. Пушка? — Чересчур милитаристски, годится лишь для военнослужащих. Птенчик? — Это звучит декадентски-изысканно, пожалуй, даже гомосексуально. Уд? — Но это времена давно прошедшие. Елда? — Опять-таки не то, пахнет Золотой Ордою. И совсем по-азиатски — «кутак», при чем тут бордели Парижа! Палка? — Слишком грубо. Шишка? — Некрасиво. Трость? — Пусть ею пользуются франты.
Я был в обиде на предшественников-классиков. Такое полное пренебрежение к ИМЕНИ! Мне приходилось созидать на пустом месте, в литературном вакууме, хотя у народа, у языкотворца, имелось более десятка наименований хуя. Порнографические опусы Баркова — или лже-Баркова, стишки Пушкина или лже-Пушкина тут не годились. Это была ватерклозетная, второсортная литература. Первый сорт у Пушкина: «Я помню чудное мгновенье», второй, интимный: «С божьей помощью вчера ее уеб»… Я искал синтеза, Великого Синтеза: чтоб одновременно и «чудное мгновенье», и «уеб»!
Когда я пишу матерные слова — это не ругань, так надо, это не для заборов и сортиров. Я брезглив и свято чту СЛОВО. А порнография ничем не отличается от ребусов, кроссвордов, детективов и прочих милых средств отдохновения. Интерес к раскрытию юбок и штанов — чем не разновидность детектива?
«Порнограф и мистик, прекрасной души человек», — говорит обо мне олимпиец-Слава. Это звучит не менее мистично и прекрасно. Но это не так. Я не порнограф, я — мистик. И вовсе не моя вина, что моя мистика имеет сексуальный смысл. Акт — зови его как хочешь, — ебля, совокупление, майтхуна, траханье — приближает к Истине эффективнее любой другой молитвы. Я ничего не прошу от Господа, он у меня в штанах. И я молюсь ему, молюсь им, единственной молитвой, что действенна в аду!
…Поговорив о переводе «вшей» и «мандавошек», мы перешли от лингвистики к анаше и быстрехонько столковались. Вид Элика-Трупелика был дик и безобразен. Куда мне до него! Он распадался с каждым днем, дурея от барбитуратов. Прошло немного времени, и я узнал, что Элик угодил в дурдом. Не за инакомыслие: всего лишь за то, что пытался устроить пожар. Забившись в шкаф, он мутно глядел, как выламывали запертую дверь его соседи, встревоженные гарью. Он ничего не говорил, лишь наблюдал и, по слухам, хихикал. Психушка сделала его уж окончательно Трупеликом. Элик перестал существовать. А все барбитураты!
Это не моя стихия. Их действие, в принципе, не отличается от действия пары-трех бутылок крепкого портвейна, если их выпить с утра — и натощак. Тупое, мягкое, громоздкое ОНО наваливается, как спортивный борцовский мат. Хотя тепло, но — давит! Вот анаша — другое дело. Тут мозг становится свободно-легким, одурелый.
Дурь проходит, дурь выветривается. И нет наутро этой гадости, обстяги. Шудра, приняв наркотик, меняет мусор в голове на дурь, вызываемую химической дурью. Брахманы знали, что делали, разрешая пить сому только своей варне. Кшатрий и вполне зажиточный вайшья могли употреблять ее, священную, лишь по праздникам. Шудры — нигде и никогда, как и слышать Веды.
Фюр райн аллец райн, — говорила известная мудрость.
Фюр швайн аллец швайн, — корректировал Ницше.
Для шудры все — шудра, — синтезирует мудрый брахман.
Все шудра — даже мескалин и ЛСД, не говоря уже о дури. В любой ситуации шудра останется шудрою, никем иным, ничем иным. Я вскоре смог убедиться в том на личном опыте.
Сначала мы пили вчетвером, в моей норе: Марк, Юра, Анрик и я. Внезапно пришла мысль о том, что на другом краю Коцита празднуется день рождения. Ах, если бы мы не были пьяны! Какого черта понесло туда нас?
Но мы были пьяны. Кроме того, в том районе Коцита жила Таня. Не та, с которою я спал. И не та, которую я когда-то любил. Не третья Таня, а четвертая. Вот уже несколько месяцев валялся у меня ее адрес, но все был недосуг поехать к ней, поближе познакомиться. Спьяна я решил: приятное с полезным! Захватив бутылки, мы отправились в дальний вояж. День рождения был у Тани. Не той, к которой я собирался зайти, — у пятой Тани.
Подъезжая к дому Тани-Пятой, мы обнаружили в автобусе славную компанийку: тут был Воня, тут был Воша и девочка Какаша была с ними, как хемингуэйская Брег.
— Приветик! — дружелюбно поздоровались мы.
У них вытянулись лица. Они хотели так тихо, так уютненько поторчать у Тани-Пятой, наша пьяная братия была им совершенно ни к чему. Вот почему в ответ раздалось кислое:
— Привет.
Марк Хитров не любил Вошу Порокина. Он говорил, что Воша стал глотать наркотики лишь потому, что у него было прыщавое лицо. Впрочем, какие ж это наркотики? Вшивый кодеин и аптечные микстуры. Как голодный шакал, Воша бегал от аптеки к аптеке, найдя свое призвание. Он даже не хотел запастись постоянным рецептом, чтобы избавиться от ежедневного слоняния в аптеки: ведь жизнь потеряла бы тогда свой смысл. От неумеренного потребления кодеина у Вошки скопились залежи известняка в кишечнике. Настоящие меловые копи, хоть открывай их разработку на дому! Воше приходилось, как информировал всезнающий Воня, пользоваться клизмой в течение доброго часа, дабы пробиться сквозь залежи мела, кодеиновой прокладки.