Здравствуй, ад!
Шрифт:
Вагон был полон. Вагон раздевался. Вагон залазил на полки, укладываясь спать. В вагоне было тесно и душно. От жары мои пьяные коллеги совсем сомлели, им не хотелось даже толковать про жизнь и прочее, хотя я внимательно их слушал, благодарный за выпитое тепло, сорокаградусное белое благо. Ста граммов было вполне достаточно — в тот день я ничего не ел.
Мимо нас прошел солдатик. Это взволновало моих пьяных благодетелей.
— А, солдат!
На одном из пьяных была грязно-зеленая гимнастерка.
— Выпей, друг!
Солдатик застенчиво улыбнулся. Взял стакан в руки. Я решил ретироваться в тамбур. Хотелось петь.
За окном плыли огни. Много, россыпью золота в ночи. Главный Котел, хвала Шиве, кончился. Это блестели огни предкотельных пригородов, все эти Стасово, Мордасово, Дубасово, Фасово. Я вспомнил свою повесть «Неоконченный рай». Сейчас вот тоже кто-нибудь выйдет в тамбур, и я вышвырну его из поезда, в ночь…
Никто не вышел. «Неоконченный рай» так и не был окончен. В тамбуре продолжался реальный — законченный — ад. Тогда я стал петь любимые песни.
От «Колымы» я перешел к «Майке голубой», затем к «Сероглазой» и «Плакал молоденький вор»… Весь мир сидит по камерам, под огромной безграничной, безразмерной решеткою неба. Понятная и близкая тюремная тоска, котлы и камеры. Надзиратели, они же черти. Нет виноватых, нет безвинных. Все правы настолько же, насколько виноваты. Так устроен ад, таков его закон, его сокровенная — она же и единственная — сущность. В тюрьме весь смысл существования, его самосознание, его заслуженная гордость. Единственное, что получается, что сделано добротно и как следует, без всякого обмана — тюрьма!
Во время пения «Марсели» в тамбур вышел черномазый проводник. Я продолжал петь — про «Последнюю малину» и «Врагу сказала „нет!“» … Потом «Фонарики ночные»… Окончив их, повернулся к проводнику. Мне нравилось его чумазое лицо. Он улыбнулся.
Последней песни не слыхал.
— Сидел? — спросил я, чувствуя родную душу.
— Два раза, — свободно отвечал мне проводник. — За ограбление магазина. Ты спиши мне слова последней.
Я сказал:
— Спишу.
Потом добавил:
— Успеется еще. Ехать-то долго. Ты в Хамске живешь?
— В Хамске, — ответил проводник.
Он служил в каких-то там особ-частях, имел первый разряд по боксу. Из спецвойск — прямехонько в тюрягу. Но брат был следователем, помог быстро отбыть срок…
— Мусора заставили пойти сюда. Шипели: «не работаю», — рассказы вал новый друг. — Пришлось надеть это вот… — он брезгливо показал на служебный значок.
Наша беседа была внезапно прервана. Дверь распахнулась и в тамбур ввалился пьяный парень. Глаза его были мутны. Открыв вторую дверь, ведущую в пролет между вагонами, он муторно наклонился и стал блевать…
Я отправился к себе, на третью полку — спать.
…Не помню, что мне снилось. Сон, что окружал меня в вагоне, я запомнил. Он был не менее реален, чем во сне, но, к сожалению, гораздо более вонюч.
Весь путь, три дня, я чувствовал себя, как Грегор Замза. Словно чудовищное насекомое, переползал я с полки на пол, потом опять на полку, наверх, на третий этаж. Гроши, что у меня имелись, я оставил в вагоне-ресторане. Я почти ничего не ел, лишь пил пиво. Но опьянеть как следует не удавалось. От пива же стал болеть язык и тут совсем стало ясно, кто я. Грегор Замза, брошенный на третью полку вагона Я стал беспомощным, чужим себе же самому животным, насекомым, мучающимся в бессмысленном аду…
— Не поддавайся им, не поддавайся! — твердил я сам себе, маясь на полке. — Знай, что это — черти. С хвостами или без, замаскированные, нет ли, откровенные, неоткровенные, в погонах или ватниках, в беретах или сент-экзюпери, в Пушкиных, врушкиных, кукушкиных… Не верь, не верь им! Сволочи, они врут. Врут всегда, врут, как положено. А коль скоро будет положено врать по-другому, то они будут и по-другому делать это — врать.
Не верь им. Особенно же — честным. Это симулянты, так и знай. Лирики с клизмою, весь этот вшивый гуманизм котельного режима… Им так положено, это их служба, это их эпоха, их масть, как говорят блатари.
Они стремились обезоружить еще в школе. Научить той самой прав де, что всегда при дважды два — четыре, но в особых случаях, по повелению начальства, и пять, и семь, и что прикажете еще?
Плюс бомба, эта ширма, которой пытаются прикрыть свое убожество, свою вонючую пустоту… Вонючая пустота! Вот в чем тут было дело, вот где была зарыта собака, которую они пытались похоронить в своих открытиях, претендуя на роль Господа, если не Дьявола… Но не тут-то было!
Они, с их колбами-пробирками, молоточками-смехуечками, лыжными прогулками по воскресным дням, стихами — выпендронами Вознесенских, с их микросибирсками… ОНИ!.. Дьяволом тут и не Пахло. Это была лишь мелкая нежить, недотыкомки с портфелями, милые ученые мальчики-с-пальчики, верные работнички Академии Паук при Люцифере.
Не стоило принимать их всерьез, рядовых работников ада, несущих нам благодеяния: сегодня увеличили скорость реактивных лайнеров (тем больше кислорода уничтожится!), завтра отравят оставшуюся рыбу в реках, послезавтра — ликвидируют горы в поисках полезных отходов… Черти-новаторы, озабоченные оптимизацией, они не заслуживали злобы, как и черти с погонами, как и сытые черти, как вообще все черти нашего ада, да, впрочем, и черти всех остальных адов!
Ад проклят. Вот почему старается в нем нежить, дабы показаться живою. Вот почему идет вся эта суетня вокруг котлов, вот почему творится все это. Они, в глубине души своей, панически боятся пустоты, она их бесит и пугает, она-то и заставляет действовать-действовать-действовать…
Страх перед нею заставлял изобретать и рационализировать, познавать вселенную, автоматизировать и химизировать мучения в аду, ставить термометры у котлов, пускаться на либерализм или жестокости, творить, выдумывать, пробовать… Искать новое или держаться традиций, писать формулы и строить по ним спецкотлы, делать математические открытия и рвать землю аммоналом, тротилом, пироксилином, порохом, придумывать электричество, стрелять снарядами в Луну (чтоб перестала быть месяцем)… Она, эта пустота-шунья, заставляла их быть гуманистами, эскейпистами, физиками, шизиками, блириками, клириками. Великий страх перед Великой Истиной, великой и единственно подлинной реальностью — пустоты ада!