Здравствуй, сосед!
Шрифт:
— Пеночкин? Та разве же это имя — Пеночкин?
— Его зовут Коля, — сказала Лена.
Бабушка вышла на крыльцо и позвала:
— Иди, Микола, до нашей хаты чай пить с пирогом.
Тут уж и Лена выбежала на крыльцо и потащила Колю Пеночкина пить чай.
Бабушкин пирог был очень вкусный. Это сказали и Дмитрий Николаевич, и Серёжа, и Коля Пеночкин, и сама Лена. Но дальше речь совсем о другом пироге.
25. Чья эта улица, чей это дом?
Оказалось, Коля Пеночкин тоже может
— А почему наша Добрынинская находится наверху, а улица Добрыни — внизу?
Этот вопрос и Лена задала Дмитрию Николаевичу, когда впервые спустилась в котлован. Только Дмитрий Николаевич не успел тогда ответить — прибежала Наталья Ивановна и велела ему поскорей идти в боярский терем.
Дмитрий Николаевич потрепал Колю по вихрам и спросил:
— Помнишь пирог, которым нас угощала бабушка Лены?
— Помню, — сказал Пеночкин. — Вкусный.
— Очень даже вкусный, — подтвердил Дмитрий Николаевич. — Только сейчас я не о том. Как он сделан? Ну, как выглядит?
Пеночкин молчал. А Лена сразу ответила:
— Слоёный. Слой теста, а потом слой варенья. А потом опять — тесто, а потом опять — варенье…
— А при чём тут пирог? — сказал Пеночкин.
Конечно, пирог, даже самый вкусный — бабушкин, никакого отношения к раскопкам не имеет. Дмитрий Николаевич просто пошутил. И всё-таки… Но сначала про дом, про очень старый дом. Приходилось тебе, дорогой читатель, когда-нибудь видеть такой? Как он выглядит? Знаю примерно, что ты скажешь: «Облезлые стены, покосившиеся ступеньки…»
Ну, а если всё приведено в порядок — и стены покрашены и ступеньки починены? Есть у старого, долго прожившего дома одна особенность. Припоминаешь, какая?
«Окна?»
Ну конечно, окна! В старом доме всегда низкие окна, они расположены ближе к земле, чем окна в соседних домах.
«Неудивительно. Долго стоял и врос в землю», — скажешь ты.
А вот и нет! Не дом врос — наросла вокруг земля. Так случается везде, где живёт человек. В старину это было ещё заметнее. Оно и понятно. Пришёл человек на какое-нибудь место, где до него никто не жил, и стал строить дом. Валит лес, обтёсывает брёвна, и вот уже вокруг — щепа, стружки. Мастерит себе оружие, лепит посуду, шьёт обувь… О-го-го сколько всего валяется! Кусочки дерева и металла, остатки глины, обрезки кожи… Пообедал, и, по всей вероятности, неплохо — костей-то, костей! И шелуха от плодов, и черепки от разбитой посуды… Всё это сначала лежит на поверхности, а потом, глядишь, затопчется, затянется землёй, и пожалуйста — новый слой.
— Этот слой земли, который нарастает в тех местах, где живёт человек, называют культурным слоем, — сказал Дмитрий Николаевич.
— Культурным? — удивлённо протянула Лена. — Если все кругом всё бросают — это некультурный слой.
— Против такого довода трудно что-либо возразить, — согласился Дмитрий Николаевич, — но слово «культурный» здесь имеет другое значение. По находкам в этом слое земли археологи определяют, какими пользовался человек орудиями и вещами, какой вёл образ жизни или, говоря по-другому, к какой принадлежал культуре. Теперь, когда недоразумение разъяснилось, я надеюсь, что никто из вас не станет создавать «культурный слой», разбрасывая мусор вокруг дома, — улыбнулся Дмитрий Николаевич и стал рассказывать. — Древний Новгород был большим многолюдным городом.
…Шли годы и столетия. Приходили в ветхость жилища или сгорали во время частых пожаров. Люди сносили их, строили новые. А в земле оставались уже успевшие уйти вглубь
— Ты в каком доме живёшь? — спросил вдруг Дмитрий Николаевич Пеночкина. — Лена — в маленьком, одноэтажном, — добавил он, поясняя свой вопрос. — А ты?
— А я — в большом! Четырёхэтажном!
— Так. Ну, допустим, ты решил пригласить нас в гости. Что ты нам скажешь — как тебя…
— Приходите, пожалуйста! — сказал Пеночкин, не дав Дмитрию Николаевичу договорить. — Улица Добрынинская, девять, квартира двадцать четвёртая. Третий этаж.
— Спасибо за приглашение! — поблагодарил Дмитрий Николаевич. — Я думаю, нам нетрудно будет найти тебя. Ведь мы знаем не только номер дома и квартиры, но и этаж. В нашем слоёном пироге тоже есть этажи. Но отсчитывают их не снизу, как этажи дома, а, наоборот, сверху. Потому что раскопки начинаются от поверхности земли. Первый ярус — самый поздний. Тот, что лежит под ним, — постарше. А тот, что под вторым, — ещё старше.
— Дмитрий Николаевич, а сколько всего ярусов удалось раскопать? — спросил Серёжа. Он с ребятами из КИСа работал в другом месте — в лавке купца, но сейчас заглянул в гости в домик сапожника и тоже стоял и слушал, что рассказывает Дмитрий Николаевич.
— В некоторых местах — двадцать восемь ярусов…
— Вот это пирог! — засмеялась Лена.
— Да-а, наш «новгородский пирог» особенный, — вступила в разговор Людмила Петровна Синькова. — У нас такая земля, что в ней всё очень хорошо сохраняется. Мостовая улицы Добрыни была проложена в двенадцатом веке — восемьсот лет назад. Тогда же, по-видимому, были построены и дома на ней.
— Ой, когда! — протянула Лена, оглядываясь на столбики фундамента, оставшиеся от маленького домика, в котором жил кожевенных дел мастер с женой и своими озорными ребятами. Об этих ребятах Лена уже кое-что знала. По утрам, прицепив к поясу чехольчик с писалом, сын сапожника выходил из домика и торопливо шагал в школу. Он нарисовал в своей тетрадке для письма чудище-страшилище. Он свистел в глиняную свистульку. Он играл вместе с сестренкой тугим кожаным мячиком на бревенчатой мостовой улицы Добрыни… только как же давно всё это было! И, будто угадывая мысли Лены, Дмитрий Николаевич сказал:
— Ты не огорчайся. Каких-нибудь восемьсот лет — не так уж много, если вдуматься.
Лена не стала спорить, хотя и считала, что восемьсот лет всё-таки многовато.
Лена с Колей Пеночкиным выбрались из котлована, вышли за дощатый забор и очутились на своей Добрынинской улице. Они стояли и смотрели на неё, будто давно не видели. А может, и правда давно? Не полчаса, не час, которые они провели в котловане, а все восемьсот лет, которые, как говорит Дмитрий Николаевич, отделили их Добрынинскую от древней улицы Добрыни. И вдруг Лене пришла в голову одна мысль. Она вертелась, уплывала, возникала снова и не давалась, как решение трудной задачки, и вместе с тем вела за собой. Мысль эта была примерно такая: «Улица Добрыни — это не какая-нибудь неизвестная, чужая улица. Это наша улица — та самая, на которой я живу, где стоит и наш дом, и Наткин, и Коли Пеночкина, и булочная, и автомат с газировкой. Это наша улица — такой она была восемьсот лет назад. И белобрысый озорной мальчишка, сын кожевенных дел мастера, вроде как наш сосед. Ведь его дом — совсем рядом, только перейти дорогу».