Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня
Шрифт:
Промерзшие земляные полы. Побуревшая от времени кровь на стенах: брызги, пятна. Надписи, выведенные кое-где кровью. Кое-где чем-то выцарапанные, торопливые, сделанные, видно, перед самой дорогой.
«Мамусю угоняют в Германию. Увидимся ли?»
«Тетя Зося, вашу Крысю сожгли. Меня угоняют. Расскажите всем».
«Нашу маму, Ядвигу Стефаньску, забили насмерть. Нас угоняют».
«Погибаем! Прощай, Польша!»
Темнело в глазах от этих надписей. С безмолвным ужасом, с застывшим на губах криком разглядывала бараки Кристина. Так
Темнело в глазах от этих надписей. Но Кристина не смела оторвать от них взгляда. Искала ту, что могла быть сделана рукою ее матери. Ее сестры. Искала обращенное к ней их слово.
Хорошо, что Михал был рядом. Плечом она ощущала его плечо.
Вместе с другими Кристина и Михал переходили из барака в барак. Пока наконец не набрели на этот… Было в нем так же холодно, как и других. Так же полутемно. Но этот барак был наполнен живым дыханием, В нем еще жили… дети!
В этом бараке были дети. Одни лежали на нарах скрючившись, чтобы сохранить свое живое тепло, — серые, странной формы клубочки, из глубины которых поблескивали глаза. Другие — раскинув руки, видимо больше не ощущая стужи. А стужа в бараке стояла такая, что дыхание превращалось в облачка пара.
Те, у кого еще оставались силы, сползли вниз. И теперь сидели в узких проходах между нарами, прямо на промерзшем полу.
Некоторые из них переговаривались негромко на каком-то жаргоне, состоящем из польских, русских, украинских, белорусских слов, давно утративших свой первозданный смысл.
Словно бы нехотя отвечали они на обращенные к ним вопросы. Или не отвечали совсем — молчаливые, безучастные ко всему. Только во взглядах их можно было угадать ожидание.
Из взрослых в этом бараке находилась лишь одна женщина, присматривавшая, видимо, за детьми. Она тоже сидела прямо на полу и, привалившись к стене, надрывно кашляла.
Кашляла, задыхалась, сплевывала мокроту, а когда ей наконец удавалось прокашляться, вытирала губы тыльною стороною ладони, и на бурой ее, как земля, коже оставались кровяные волокна.
В короткие промежутки меж приступами душившего ее кашля она говорила, говорила натужным, сиплым голосом, обращаясь к тем, кто, как Кристина и Михал, забрели сюда в поисках своих близких.
— Люди! Женщины! — с натугой говорила она. — Оци диточки — сироты! Погибают с голоду! Люди! Женщины! Не дайте ж вы им погибнуть…
Притерпевшись к царившей в бараке полутьме и постепенно начав различать лица, Кристина неподалеку от себя заметила девочку.
Совсем крохотулька, с темными круглыми глазенками, замотанная в какое-то рванье, она была целиком поглощена своим занятием. А занималась тем, что ворочала палочкой в жестяной банке, будто что-то мешала в ней. Пробовала, облизывая палочку. Снова мешала. И делала вид, что ест. С аппетитом! Жмурясь от удовольствия.
Кристину поразила ее независимость. И — поглощенность собою. И — спокойствие.
Другие дети напряженно ожидали
Кристина хотела было заговорить с нею. Но в эту минуту послышался снова сиплый голос женщины:
— Воны ж сироты, сироты. Их матери немцем пострелянные, спаленные, замученные. И хлопчик цей, говорю я вам, — сирота! Сирота!
Обернувшись, Кристина заметила, что одна из пришедших с нею женщин, высокая, тонкая, молчаливая, сняв пуховый платок с головы, укутывает в этот платок крохотного, худенького мальчонку с беспомощно висящими вдоль тела руками. А ее рыжевато-кирпичный муж стоит рядом с нею и с совсем неожиданной в нем застенчивостью поясняет кому-то, словно оправдываясь:
— Детей у нас, верно, нет — пока еще не было. Я ведь только сейчас вернулся из Германии. Но, скажу вам по правде, Панове, не в этом дело. Не только в этом. Кто-то должен о них позаботиться, об этих…
И еще Кристина заметила: дети, те, кто оказался поближе, сосредоточенно слушают его. Слушают. Наблюдают за тем, как женщина бережно кутает мальчика в свой платок. И как его, закутанного по самые глаза, поднимает на руки ее муж. Несет к выходу…
Только большеглазая крохотулька, ничего не желая замечать, увлеченно играла в свою игру.
Охваченная щемящей жалостью, Кристина склонилась к ней. Не зная еще, что сделает, чем поможет, она протянула руку, чтоб приласкать, погладить курчавую головку ее.
Резко отдернув голову, девочка подняла на нее недоверчивые глаза. Она подняла на Кристину недоверчивые, не ожидающие ничего доброго глаза. И — не отвела их. И Кристина увидела, как что-то словно смягчилось в них. Как чуть заметное движение чувства оживило неулыбчивое лицо девочки.
Девочка молча разглядывала Кристину. И Кристина молчала, ожидая.
— Ты моя мама, — сказала неожиданно девочка. Она не то чтобы спрашивала. Не то чтобы утверждала. Видно, вглядываясь в Кристину, хотела узнать в ней свою мать. И ей показалось, что узнала.
— Ты моя мама! — повторила девочка. И, торопливо поднявшись с пола, вложила в руку Кристины заскорузлую свою ледяную ручонку.
…Когда они принесли девочку в дом пани Марии и, высвободив из пальто Михала, поставили на пол крохотную, несчастную, с трудом переступающую давно обмороженными ногами, даже ко всему за эти годы привыкшая пани Мария ахнула:
— Матка бозка! Детей и тех не щадили!
И, утратив свою невозмутимость, засуетилась, захлопотала подле девочки.
Прежде всего ее вымыли. Затопив печь, Михал нагрел воду, много воды. И Кристина с помощью пани Марии в нескольких водах отмыла девочку.
Девочка не протестовала, не плакала, хоть временами Кристина видела, как она морщилась от боли.
Худенькое тельце ее было все в нарывах, фурункулах, ушибах, в каких-то рваных порезах. Даже под густыми курчавыми ее волосами были струпья, нарывы…