Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня
Шрифт:
Девочка все терпела, терпела молча. И когда ей мылили голову, и мыло, наверное же, щипало поврежденную кожу. И когда, случалось, мыльная пена попадала в глаза — она только жмурилась, поеживалась.
Завшивленное тряпье сожгли, а девочку завернули в чистую ночную сорочку пани Марии, уложили спать на чистых простынях, под легким пуховым одеялом, напоив горячим чаем с малиной.
Она всему подчинялась молча. Ни от чего не отказывалась. Но и ничего не просила сама. Только внимательно глядела на всех серьезными темными глазенками. И так же
— Знаешь ты, как меня зовут? — спрашивала пани Мария. — Марыся! Бабця Марыся. А тебя?
— Ганя, — сказала девочка.
(Потом, через много лет, узнав историю своей Зоси, Кристина подумает, что назвалась она не Ганей, а Таней, только они не уловили.)
Сколько ей лет, Ганя объяснить не могла. Поначалу растопырила всю пятерню.
— Пять? — удивилась пани Мария. — Не, децко! То другая девочка мала в обозе — пять лет. А ты, я мыслю, — маешь, тши! — Она подняла три пальца.
— Тши! — согласилась Ганя.
— А може, — пани Мария подняла и четвертый палец, — может, чтери?
Ганя охотно согласилась:
— Чтери…
Как зовут ее маму, она тоже ответить не смогла. Молча взглянула на Кристину.
— Мамусю твою зовут Кристина, Крыся, — серьезно пояснила пани Мария, так, будто это было уже решено, что мамусей Гани будет Кристина. — А тата — Михал!
Когда Кристина на ночь укрывала ее, подтыкая одеяло со всех сторон, совсем уже сонная Ганя, перебирая ручонками короткие, пышные волосы Кристины, тихонько спросила:
— Мама, де твои косы?
Кристина поняла: у Ганиной матери были косы.
А пани Мария, тоже подумав о ее матери, сказала грустно:
— И где-то есть та несченстлива матка. И цо соби мысли о своим децки.
Она долго молчала, глядя на мгновенно заснувшую Ганю, на милое, чуть порозовевшее во сне ее личико. А потом сказала Кристине:
— Мысле, Крыся, то твое счастье, что ты из лагеря вернулась не с пустыми руками.
Но тогда, в нахлынувших на нее заботах и хлопотах первых дней материнства, Кристина не уловила глубокого смысла этих слов. И лишь много позже, припоминая тот день, думала, что пани Мария оказалась удивительно, проникновенно права. Что, если бы из Освенцима Кристина вернулась лишь с ощущением своей утраты, с мыслями о страшной гибели матери и сестры, — жить ей было бы очень непросто.
Девочке дали двойное имя: Ганна-Зофия. Ганна, потому что она сама назвалась так. А Зофия… так звали мать Кристины.
Никому в том не признаваясь, даже Михалу, Кристина, однако, думала, что существует какая-то совсем не прямая, не видимая, не выражаемая словами связь между гибелью ее близких и появлением Зоси.
Ох, каким же тяжелым для Кристины обернулся этот первый год ее материнства. Каким трудным ребенком оказалась Зося.
Страшные последствия Освенцима! Словно мины замедленного действия, они были вкраплены в это детское слабенькое тельце. И взрывались, когда приходил их час. Скопом.
Сколько она болела, Зося! Какими болезнями! О существовании многих из них Кристина даже не подозревала ранее. Видимо, в Освенциме это все не проявляло себя, может быть, потому, что все силы сопротивления, на которые способен был Зосин организм, в Освенциме находились в постоянной мобилизации, в боевой готовности.
А в условиях теплого дома, заботы, сытости охранительная система, постепенно теряя бдительность, расслаблялась, утрачивала силу. Так примерно разъяснил Кристине Зосино состояние их сосед, пан Адам — детский врач, лечивший Зосю.
Но страшнее, чем Зосины болезни, — последствия Освенцима, были его прямые следы.
Зося не умела смеяться. Не умела улыбаться. Долгое время. Кристине казалось, что очень долгое.
Кристина читала ей веселые сказки, показывала смешные картинки. По праздникам они вместе с Михалом водили Зосю в кукольный театр для детей, подбирали веселые спектакли.
Бывало, что зал покатывался от смеха. Сидящие справа и слева от них ребята хохотали, кричали, оглушительно хлопали в ладоши.
Зося тоже с интересом глядела на сцену и робко ударяла в ладошки. Но не смеялась.
— Тебе не нравится? — спрашивала ее Кристина.
— Нравится!
— Почему же ты не смеешься?
Зося молчала. Она не знала, что ответить. Улыбка пришла к ней много позже.
Каким своеобразным, странным ребенком казалась окружающим ее Зося. Она, например, не умела играть в обычные игры, в которые играют все поколения ребят на всей планете.
Охотней всего она одна тихонько возилась с куклами дома, в своем уголке. Но вот когда Кристина выходила с ней погулять в сквер…
Другие дети играли в прятки, в лошадки, в мяч. Прыгали через скакалки. Зося жалась к мамусе, следя за ними серьезными, внимательными глазами.
— Пойди поиграй с ними, — уговаривала ее Кристина. И, взяв за ручку, сама подводила к детям: — Возьмите поиграть мою Зосю.
Ребята охотно принимали Зосю в свой круг, она была такая хорошенькая в пышных и ярких платьицах, сшитых Кристиной, с пышными бантами в начинающих отрастать косичках.
Ребята охотно принимали Зосю в свой круг, а Кристина садилась успокоенно на скамью, беседовала с бабушками и мамами. До тех пор, пока кто-либо из взрослых не замечал, в какие странные игры играют их дети.
А дети играли в Освенцим.
Главной в этой игре становилась Зося. Она выстраивала ребят на «аппель», отдавая немецкие команды. Раздавала «обед», покрикивая: «Растяпа! Подавай живее свою посудину! Оставлю без баланды…»
Она отбирала «на газ»…
Ухватив «отобранных» за руки и за ноги, ребятишки послушно волокли их по земле, пока чья-нибудь мать, заметив это, не восклицала: «Что вы делаете с моей Вандочкой (или Вацеком)?»
…Когда умерла соседка Станкевичей, пожилая женщина, мать большого семейства, Кристина и Зося пришли попрощаться с ней.