Зелёная кобыла(Роман)
Шрифт:
— О! Нет, это пятен не оставляет!
И почти тут же пожалел о своей усмешке. Оноре, подозревавший Аделаиду в том, что она, когда приходят гости, добавляет в вино воды, намек мгновенно понял. Он спросил:
— Это верно, — то, что говорит Фердинан, — что ты добавляешь в вино воды?
Жена и Фердинан отозвались одновременно.
— Чтобы я добавляла в вино воды! — воскликнула Аделаида.
— Я и не думал говорить ничего подобного! — возразил ветеринар своим востреньким, как спица, голоском.
— Ты так сказал! — возмутился Оноре. — А открыто ты не сказал это только потому, что открыто ты вообще ничего
— Уверяю тебя, Оноре, ты меня не понял, я не говорил…
— Так я, значит, ко всему прочему еще и круглый болван. Я не понял и вы ничего не поняли?
Оноре ни к кому не обращался с этим вопросом и не ждал ответа. Последовала пауза, после которой Антуан заявил немного дрожащим от волнения голосом, поскольку он знал, что сказанные им слова не относятся к числу тех, которые можно искупить пятьюстами строчками дополнительного задания:
— Если я правильно понял, то, как мне показалось, отец сказал, что вы добавили в вино воды!
Ветеринар от ярости весь побагровел, А дядя Оноре, оценив принесенную его племянником жертву и то вероятное наказание, которое его за нее ожидало, сделал над собой усилие и не воспользовался полученным преимуществом. Ссора могла бы тут и затихнуть, если бы Фердинан, утративший хладнокровие из-за свидетельства сына, которое он воспринял как предательство, не дал выход своей ярости.
— Вот чего ты добиваешься, настраиваешь моего сына против меня! Ах! Тебе даже не пришлось особенно стараться; так уж он устроен, что с полуслова поймет и тебя, и своего дядю Альфонса! В нашей семье альфонсы, когда хотят сыграть со мной злую шутку, всегда видят друг друга издалека; люди, не знающие чувства благодарности, завистники, транжиры, юбочники, бездельники…
— Я очень советую тебе помолчать, — сказал Оноре, пока еще сдерживаясь.
— Помолчать! Мне нечего молчать! Я никому ничего не должен! Ни единого су!
— И это прискорбно, потому что есть кое-какие денежки, которые достались тебе не слишком дорого…
— Сто су! Я беру сто су за консультации, я зарабатываю на жизнь честным трудом!
— За исключением случаев, когда ты с Пюже договариваешься и он за тебя торгует…
— Это неправда! Ты лжешь!
Оноре встал, а невестка взяла его за руку и начала успокаивать. Но он ее даже не слышал.
— Ты смеешь мне так говорить? Жулик ты и лжец…
Ветеринар тоже встал. Разделенные столом, они смотрели друг на друга с яростью, испугавшей всю семью.
— Мне не в чем себя упрекнуть, — сказал Фердинан срывающимся голосом.
— Меня никто не может ни в чем упрекнуть, — сказал Оноре.
— Никто? — усмехнулся ветеринар. — И Аделаида тоже не могла, когда ты в дни ярмарки отправлялся под вечер сам знаешь куда?
Аделаида стала возражать, что ей до этого нет никакого дела. Оноре попросил ее замолчать.
— Не надо. Я выброшу сейчас его за шиворот на улицу.
Чтобы добраться до брата, ему нужно было обойти вокруг стола. Едва он сделал шаг, как во двор вошел почтальон, вошел спокойно, держа голову на плечах, а руку — на своей кожаной сумке. Все видели, как он идет, как, проходя мимо колодца, погладил гладкую каменную кладку. Братья сели на свои места, думая о том, что дешево отделались.
— Входи же, — сказал Оноре. — А я только что подумал: почтальон-то ведь еще не проходил. Ну давай, иди, садись вот сюда.
— Так, я вижу, вы все здесь, вся семья, значит, собралась?
— Да, как видишь, — ответил ветеринар голосом счастливого человека.
— Так я вот часто себе говорю: у Одуэнов, у них в доме почти каждое воскресенье праздник.
— Конечно, — сказал Оноре. — Мы всегда рады собраться всей семьей.
Оноре абсолютно искренне верил в то, что говорит. Он говорил правду, ту правду, которая нужна хорошему человеку, хорошему почтальону.
— Когда в семье согласие, — добавил Фердинан, — это самая большая в жизни радость и мне вспоминается то время, когда отец наш был еще жив.
— Какой же все-таки он был хороший человек, твой отец. Я вспоминаю, как однажды в Вальбюисоне, но я говорю про времена двадцатилетней давности, когда и железной дороги-то не было и когда мне и в голову не приходило, что когда-нибудь я стану почтальоном. Да, как сейчас вспоминаю: сколько же мне тогда было лет, может, тридцать или тридцать два? Я припоминаю, как напротив последнего в городе дома, не дома Руке, потому что его построили потом, ведь Руке перебрались в Вальбюисон только в семьдесят пятом; в том году, когда у моего тестя случился пожар. Нет, последний дом — это был дом Виара. Не знаю, помнишь ты или нет. Виары. У них было двое парней, ну, конечно же… тот, что постарше служил потом в жандармерии. Не такая уж плохая работа для человека, у которого есть голова на плечах, но только там, как и у нас, почтальонов, глаз в деле нужно иметь наметанный…
Почтальон остановился, смущенный напоминанием о потерянном письме. Оноре угадал причину его смущения и попросил его продолжать:
— Так, значит, ты встретил моего отца?
— Да, я встретил его. Как мне помнится, эта была ярмарка. О! Совсем небольшая ярмарка, — в Вальбюисоне они большие-то никогда и не получались. Было что-то часов около одиннадцати, а твой отец уже возвращался. Ты помнишь, какой он был, твой отец. Когда ему нужно было делать дело, по кафе ходить он уже не станет, хотя компанейский был, и на скотину умел посмотреть и когда продавал и когда покупал. Я вам скажу, я сам был свидетелем, как он однажды покупал нетель. Я говорю, нетель. Ничего скотинка, даже приятного вида, но, понимаете, такая, которая в глаза никому не бросилась; а он раз-раз, смотрю, купил ее, как я бы купил на два су табаку, и, не прошло и четверти часа, тут же продал ее с тридцатью двумя франками барыша, причем меньше чем в пятнадцати метрах от того места, где он ее взял. И я видел все это собственными глазами.
Деода стукнул кулаком по столу и сдвинул свою фуражку высоко на темя. Одуэны умилялись этому воспоминанию, от гордости у них просто щемило сердце. Большинство из них имело веские основания презирать и даже ненавидеть воскрешенный образ своего предка, в чем они себе обычно нимало не отказывали, но, беседуя о нем в лоне семьи или же с кем-то посторонним, неизменно представляли старика в обличье доброго библейского персонажа. Даже Антуан, который обычно не поддавался такого рода эмоциям, и то был взволнован. Оноре наклонил голову и прошептал: