Зелёная кобыла(Роман)
Шрифт:
Приподняв юбки, она показала на свои прозрачные чулки и тонкое кружево панталон, захохотала еще громче и добавила:
— Но только, поверь мне, я не жалуюсь.
Жюльетта с матерью проводили ее взглядом, и как раз в тот момент, когда она скрылась за поворотом дороги, во двор вошел Оноре. Алексис помог Гюставу и Клотильде загнать в хлев коров. Жюльетта с озабоченным видом рассказала отцу о визите Маргариты.
— Никогда не видела такой наглой девки, — прокомментировала Аделаида. — Ты бы только послушал, как она разговаривала с нами, что за манера вертеть людьми! Наверное, они с тех пор, как письмо Фердинана попало к ним в руки, думают, что им уже все позволено…
— Ну она-то, скорее всего, ничего не знает, — сказал Оноре. — Я бы удивился, если бы Зеф, с его-то осторожностью, ей все рассказал.
— Похоже, что она все-таки знает… Пусть Жюльетта тебе скажет, как она меня тут обзывала.
— Ну конечно, она знает, — подтвердила Жюльетта. — И доказательство тому, как она меня расспрашивала, что я собираюсь делать с Ноэлем, да еще с таким видом, будто приказывала мне… В общем, тут не может быть никаких сомнений. Письмо у них, и они этим пользуются.
Одуэн яростно покусывал кончики усов, бормоча невнятные угрозы. Подошла Клотильда с братьями, и они стали очень заинтересованно следить за беседой.
— Они пользуются тем, что Эрнест уехал, — коварно заметил Алексис, — и что никто больше не сможет им ничего сказать.
Отец опустил на него свой грозный взгляд, который заставил Алексиса попятиться назад, но тут Клотильда непринужденно сообщила:
— Папа, а Тентен Малоре пытался сейчас дотронуться до меня под платьем.
Аделаида издала крик ужаса. Малышку окружили, и она повторила:
— Он попытался до меня дотронуться.
— Это правда, Гюстав? — взревел отец. — Да скажи же ты!
— Я не знаю, — запинаясь, сказал Гюстав, лицо которого приняло растерянное выражение. — Я не видел. Это возможно, но я не видел…
Он почувствовал, что его ответ всех разочаровал, и поспешно добавил:
— Хотя я бы не удивился. Тентен, он такой… Он нисколько не стесняется, снимает штаны перед девочками, и уж тут-то я могу подтвердить, что это я видел.
Последнее обвинение можно было бы с таким же основанием высказать в адрес абсолютно всех деревенских сорванцов, включая и самого Гюстава, но тут оно было встречено ропотом гнева. Аделаида обняла девочку и сказала, что отныне она больше никогда не пойдет на луг. Клотильда, не ожидавшая подобной реакции матери, попыталась было взять свое заявление обратно, но та потащила ее в кухню, заглушая ее слова шумом своего голоса.
Одуэн стоял неподвижно, сжав твердые кулаки и бросая хищные взгляды на сожженную солнцем равнину. Жюльетта подошла к нему и произнесла вполголоса:
— Я сказала Маргарите, что зайду за ней завтра в час, чтобы привести ее сюда в полвторого.
Деревня Клакбю насчитывала девяносто пять дворов. Здесь жили Дюры, Коранпо, Русселье, Одуэны, Малоре, Меслоны… Ну да не буду всех перечислять. Ненависть либо дружба между семьями пользовались для своего обоснования различными предлогами: противоборством интересов, политическими убеждениями, отношением к религии. В действительности же они покоились прежде всего на той или иной чувственной предрасположенности. И клакбюкский кюре прекрасно понимал это. В проводимой им политике спасения душ он уделял много внимания любовному настрою семей, подразделяя их для себя на три категории, а именно: на тех, кто отличался совсем не католическим пристрастием к любовным мечтаниям и усладам; такие семьи были потеряны для церкви, а лучшие их представители, даже если они и обладали великой набожностью, все равно несли в себе угрозу религии. Другие, напротив, предавались неправедным плотским утехам с той должной скромностью, каковую внушает страх перед Богом; то были смятенные семьи, которые он малыми усилиями удерживал на истинном пути; их члены, несомые благим течением, могли, почти ничем не рискуя, пускаться в самые тягчайшие грехи: что бы они ни совершили, оказывалось всего лишь проступками. И наконец, между этими двумя полюсами, в разной степени тяготея к тому или другому по них, располагались колеблющиеся семьи, то есть такие, у которых жизнь шла то так, то сяк, которые впадали в искушение, потом спохватывались, а потом снова грешили; таких семей в деревне было больше всего, и им требовалось неустанное попечение священника.
Кюре был единственным человеком, знавшим о том, что все семьи в Клакбю имеют свой неповторимый половой облик, и он, чтобы облегчить себе задачу, делил их на три категории. Сами же семьи со всеми их домочадцами, если и догадывались о чем-либо, то лишь чисто инстинктивно. Однако когда Оноре Одуэн говорил о Малоре, что все они свиньи, это не было с его стороны бессмысленной руганью, он обличал, сам того не ведая, определенную чувственную предрасположенность, которая отличалась от той, что была свойственна семье Одуэнов, и потому шокировала его.
Члены одной и той же семьи, — а под семьей надо понимать дом — могли иметь разные вкусы в любовных делах; отец, скажем, мог отдавать предпочтение белокурым или пышнотелым, а сыновья — тощим брюнеткам, но каждый дом испытывал, словно он был единой плотью, вполне определенное влечение либо отвращение к любому другому дому. Так что в этом смысле случай с Одуэнами и Малоре не представлял собой ничего исключительного. Не было недостатка и в других случаях подобного рода, подтверждавших, хотя и не столь ярко, верность суждений клакбюкского кюре. Дом Дюров стоял в деревне по соседству с домом Бертье. У Дюров, ярых, истовых почитателей сутаны, было две дочери и один сын. Сын Дюров лишил невинности дочь Бертье и хранил об этом сладостное воспоминание. Старшая из двух дочерей не скрывала своего искреннего отвращения к мужчинам из дома Бертье, а младшая, которой было четырнадцать лет, ходила на свидания со старым Бертье, семидесятилетним ревматиком, не способным уже ни на что глубокое. Члены семейства Дюр внешне были настроены к дому Бертье совсем иначе. И все равно, когда отец Дюр, метал громы и молнии в адрес семейства Бертье, проклиная эту революционную сволочь, он был уверен, что дети прислушиваются к его словам, что никто из них не остается в неведении относительно смысла высказывания, воскрешающего давнюю семейную подозрительность и злобу. Все они ощущали некую угрозу своему сексуальному достоянию, присущей им совокупности мелких скабрезностей и своеобразной манере тихонько проявлять свои желания в тени, как им подсказывала их застенчивость. Они ощущали угрозу не только в словах или взглядах Бертье, а и в самом их молчании. У принадлежащих к этой семье мужчин всегда был такой вид, будто их причиндалы находятся в постоянной готовности, как у охотников ружья на охоте, а глядя на их жен и дочерей, трудно было избавиться от ощущения, что под одеждой они совсем голые. Дюров все это оскорбляло; им казалось, что семейство Бертье догадывается обо всех тех жалких непотребствах, которые позволяют себе их соседи.
Старший Дюр называл их революционным сбродом. Однако речь шла, в сущности, не о политике. Речь шла и не о том, ходить или не ходить в церковь. Первые Бертье, переставшие посещать мессу, так же как и первые Меслоны, провозгласившие себя республиканцами, хотели прежде всего продемонстрировать, что они распростились с определенными — реально существующими или воображаемыми — привычками заниматься любовью. Когда Бертье сердился на Дюров и на их лицемерные повадки, у него всегда было в запасе ругательное словечко, относящееся к области седалища, а интонация, с какой он произносил слово «реакционеры», означала глинным образом его презрение к тому способу заниматься любовью, который, как он полагал, не заслуживает ничего, кроме насмешки. Впрочем, все республиканцы (я рассказываю вам о событиях сорокапятилетней давности, когда политические взгляды в Клакбю обусловливались большей или меньшей чувствительностью эпидермы), все без исключения республиканцы подозревали, что их противники являются если не совсем импотентами, коль скоро они размножались, — то все-таки функционируют они в некоем ослабленном, скупердяйском режиме. В свою очередь реакционеры считали республиканцев людьми исступленной сексуальной озабоченности, людьми, легкомысленно забывающими о том, что их ждет на том свете, и испытывали к ним чувство зависти, подобное тому, что испытывает порядочная женщина к щедрой на ласки девке.
Революционный сброд (отец Дюр). Ханжи-реакционеры (Бертье). О, мой глаз. Мой кобылий глаз. Словно и в самом деле было возможно, чтобы два семейства ненавидели друг друга, как кошка с собакой, на протяжении шестидесяти лет только из-за политики да из-за религии. У Бертье, Дюров, Коранпо, Русселье, которые по шестнадцать часов в день в поте лица своего трудятся на земле, у которых все помыслы заняты повседневными тяготами жизни, нет времени для того, чтобы под лупой изучать деяния Всевышнего или же следить за внешней политикой. В Клакбю искренние убеждения, будь то религиозные или политические, рождались в нижней части живота; а те убеждения, что произрастали в голове, сводились к расчету, к преходящим уловкам и никак не влияли ни на ненависть, ни на дружбу; при случае их меняли, как это хорошо получалось у старого Одуэна. Люди прибегали к помощи радикализма, клерикализма, роялизма или генерала Буланже как к своего рода постулату незыблемости межевого столба, дабы продемонстрировать свое право заниматься любовью определенным способом. Меслонов отличали яростное стремление вернуть Франции Эльзас и Лотарингию и столь же яростная ненависть к тиранам и священникам — в этом состояла их своеобразная манера заниматься любовью; ну а что касается старого Филибера, то для него этот способ был единственно возможным и он практиковал его до изнеможения.
В ту пору, когда я еще находилась в Клакбю, я знавала Этандара, быка старого Одуэна (в его честь все одуэновские быки получали потом кличку Этандар), призера не одного конкурса. С моего почетного места между Жюлем Греви и Гамбеттой я частенько любовалась Этандаром, причем нередко при исполнении им прямых своих обязанностей. Все, что только двигалось, все, что хоть слегка выделялось своим ярким цветом, приводило быка в ярость, и, чтобы он никого не забодал, приходилось держать его на крепкой привязи. Но вот когда ему пошел восьмой год, папаша Одуэн решил откармливать его для бойни, и Фердинан специально приехал из Сен-Маржлона, чтобы выхолостить его. Неделю спустя я вновь увидела быка, когда он проходил под окнами столовой. Бедный Этандар… от быка осталась лишь карнавальная маска. Дети теперь спокойно проходили у него перед самым носом, собака шныряла между ног, и даже если бы кто-нибудь развернул перед ним целый рулон красной материи, он все равно так бы и продолжал мирно жевать свою жвачку. У Этандара явно не осталось никаких политических убеждений.