Зелёная кобыла(Роман)
Шрифт:
Верующие расхаживали среди могил, судача о покойниках, которые до конца так никогда и не умирали, а когда приближалось время мессы, отправлялись хоронить свои грехи. Кюре Клакбю поднимался на кафедру и начинал изобличать порочное непостоянство моды, опасности, подстерегающие паству, когда она дразнит дьявола, притаившегося в греховных желаниях — любопытстве и удовольствиях, которые вредят труду и достатку. Кюре ссылался на примеры из жизни клакбюкских крестьян, называя имена. Муж и жена Журнье вообразили себе, что могут в своем сластолюбии во время их свадебного обеда, безнаказанно злоупотреблять Божьим терпением, и вот обнищали так, что даже на мессе не смеют появиться. Этого и следовало ожидать. Бог не сообщил нам разумное число супружеских объятий, но именно тут-то он и подстерегает свое творение. Все, что берется сверх меры, оплачивается потом слишком дорого как на земле, так и на небе, в первую очередь на земле. Самое лучшее, что может сделать человек, — хорошенько рассчитать, что
В семье Оноре каждый ощущал в себе эту воскресную утрату целей, в том числе и сам Оноре, хотя на мессу он ходил всего два раза в год: на Рождество и в День всех святых. Он считал себя не верящим ни в Бога, ни в черта, утверждал, что клакбюкский кюре — злой человек, и тем не менее чувствовал себя в ответе перед ним за мгновения полученного удовольствия и втайне страдал от того, что не посещал богослужений. Ему казалось, что в его отсутствие кюре связывает его какими-то обещаниями перед небом и в известной мере получает право распоряжаться его половой жизнью. По воскресеньям, оставаясь утром один в доме, он иногда принимался вырезать из яблок или из картофеля приапические фигурки; он бессознательно приучал их к тревожной действительности, не признаваясь самому себе, что, по существу, занимается колдовством, распространенным в равной мере и в городе, и в деревне. Впрочем, ощущение тревоги у него было начисто лишено той грубой определенности, к коей излишне тяготеет мое перо; оно оставалось настолько смутным, что у Оноре даже и мысли не возникало попытаться разобраться в его природе. Ему казалось, что он вполне выражает это ощущение, говоря, что ему скучно. Но противостоять таинственной воскресной угрозе он отваживался весьма редко, да и царившая в доме атмосфера к тому не располагала.
В будни Аделаида большой религиозностью не отличалась; ей было ни холодно ни жарко от шуток Опоре по адресу священников с их обетом безбрачия. По зато по воскресеньям ее охватывал страх перед всеми несчастьями, какие могут обрушиться на семью. Побывав на мессе в окружении своих пятерых детей, она на целый день проникалась сознанием своей значительности в глазах Бога, сознанием своей уязвимости и до понедельника отрекалась от сатаны.
Для Алексиса, Гюстава и Клотильды воскресенье представляло интерес лишь тем, что в этот день не нужно было идти в школу. А в остальном то был пустой день со своими собственными заботами, похожий на плохую копию других дней, скучный, как первые дни творения, когда еще негде было укрыться от вездесущего Бога, выглядывавшего то из-за края облака, то сквозь какой-нибудь треугольник. Дети все же развлекались, хотя у них было такое ощущение, что это они вышли на перемену и находятся под неусыпным взором учителя, от которого ничего не ускользает. Так что в этот день у них и мысли не возникало о том, чтобы заняться запретными играми.
Дети ветеринара, приезжая в Клакбю, остро ощущали, что им удалось вырваться из отцовской уборной. Огромные пустынные пространства деревни не казались им безжизненными; они открывали для себя безграничное поле свободы, испытывая от этого легкое опьянение, которое вначале поражало их деревенских. кузенов. Стоило Фредерику и Антуану взглянуть всего один раз на лес или речку, и они были почти готовы поверить в существование нимф и дриад. Приятная мысль о том, что по лесам гуляют охочие до девственных школьников богини и нимфы, отвлекала их от жалких тайн розового корсета, и пока они находились у дяди Оноре, воспоминание о жене полицейского вызывало у них лишь брезгливость. Никакие нимфы братьям так и не повстречались. Да они на подобную встречу и не рассчитывали, и все же, выходя после обеда в лес за грибами, за фиалками или ландышами, за земляникой или ежевикой, всегда испытывали то особое возбуждение, которое свойственно солдату, отпущенному из казармы до самой полуночи. Алексису казалось, что все это глупость, и он снисходительно посмеивался; гораздо больше смущало его чрезмерное внимание братьев к клакбюкским девочкам. И на мессе и потом они глядели на них во все глаза. Алексису делалось от этого просто неловко, потому что ему казалось совершенно невероятным, чтобы какой-нибудь девчонке могли понравиться такие смешные ребята, и одетые как-то не так, и отвечающие почему-то по-французски, когда к ним обращаются на местном наречии. Да и сами их речи не имели почти никакого смысла, лишний раз подтверждали, насколько же плохо эти школяры чувствуют атмосферу воскресного дня. Алексис относился к ним без всякой враждебности, вовсе не презирал их за девственность, но вот их манера говорить о девочках или просьбы представить их этим девочкам (представить!) причиняли Алексису мучительные страдания. И тогда, забыв, как еще накануне на прибрежном лугу он задирал девчонке юбку, Алексис напускал на себя добродетельно-оскорбленный вид ризничего, попавшего в дурную компанию.
Люсьена наслаждалась в Клакбю приятной передышкой. Дома или у барышень Эрмлин стремление разведать запретные секреты смахивало на тяжкое браконьерство. Приходилось скрывать свою любознательность от родителей и от наставниц, терпеливо накапливать наблюдения, выбирать между различными догадками, вновь и вновь возвращаться к споим предположениям, истолковывать разговоры да еще стараться, как бы все это не обернулось упорством во грехе. В Клакбю же, наоборот, ей казалось, что книга тайн открыта каждому; она слышала, как проносящийся по равнине ветер шелестит ее страницами, и постоянно ощущала в себе способность вот-вот сделать какое-нибудь открытие. Но она так ничего никогда и не открыла.
Ветеринар, проводивший большую часть своих воскресных дней в обществе Оноре, где у него было более чем достаточно поводов для возмущения, даже не подозревал о запасах стыдливости у его племянников, которые вдруг обнаруживались во время их общения с городскими кузенами, и, непрестанно терзаемый самыми худшими предположениями, мысленно рисовал себе гнусности, от которых его начинало лихорадить. Подозрительность ветеринара крепла, когда он перехватывал улыбки, которыми заговорщически обменивались Жюльетта и Фредерик. Дело, однако, было не столь серьезным, как он опасался: Фредерик, всегда отличавшийся крайней предусмотрительностью, завел еще в нежном возрасте привычку класть руку на грудь Жюльетты. Девчушка была тогда совершенно плоской, и его жест никого не смущал. Когда Жюльетте исполнилось четырнадцать, Фредерик начал чувствовать себя вознагражденным за свое постоянство, еще через три-четыре года ей и самой стало это приятно. У ее кузена было хорошенькое личико, и она любила целовать его, но ничего существенного никогда ему не позволяла. Несмотря на некоторые вольности, между ними сохранилась не меньшая дистанция, чем между их семьями.
XII
Ветеринар остановил свое ландо перед семьей Опоре и вымолвил опечаленным голосом:
— Филибер Меслон умер. Мы только что узнали об этом.
Оноре не проронил ни слова, но от негодования, что старик на неделю передвинул срок своей смерти, вскочил на сиденье рядом с Фердинаном, схватил вожжи, кнут, резко развернулся на двух колесах и, ударив кнутовищем вороного, пустил его в галоп. Жюльетта, которая поднялась на подножку поприветствовать тетю Элен, так там и осталась, не в силах ни сойти, ни сесть в коляску.
— Старый подлец! — бушевал Оноре. — Хотел бы я знать, что его доконало.
— Но он был просто-напросто болен…
— Посмотрим, посмотрим.
Скорбные причитания неслись из всех окон и дверей дома Филибера. Двенадцать Меслонов и доброжелательные соседки причитали, что умер лучший житель Клакбю, лучший супруг, лучший сосед, лучший мастер пахать, сеять, жать, разводить скот и вести дела в коммуне. Когда же вдова Филибера раздала платки своим сыновьям, невесткам и внукам, семейная скорбь загудела, как неслаженный духовой оркестр. Во дворе наблюдалось волнение несколько иного рода; там наиболее неистовые клакбюкские клерикалы, примчавшиеся при первом известии о смерти Филибера, уже вели разговоры о судьбах коммуны. Семьи Малоре, Дюр, Россинье, Бонболь и Русселье, взглянув на труп и брызнув на него святой водой, принялись разглагольствовать о муниципальном совете, о мэрии, о генерале Буланже, о счастливых переменах, которые вот-вот должны были произойти. Зеф сообщил, что борода каменного святого Иосифа, стоящего при входе в церковь, выросла за ночь на пять сантиметров, и усмотрел в этом чуде предзнаменование того, что мэрия теперь перейдет в руки сторонников порядка и благопристойности.
Приехав к Меслонам, Оноре услышал отвратительный ропот клерикалов. Не теряя самообладания, он остановил повозку у самого окна, прыгнул с сиденья прямо в кухню, подбежал к шкафу, взял там воронку, которой пользуются при изготовлении кровяной колбасы, и, приставив ее ко рту, дважды крикнул:
— Черт побери и еще раз черт побери весь этот непотребный бордель!
Пораженные клерикалы решили, что слышат громовой глас Республики, и стали праздновать труса. Первым оправился от испуга Зеф Малоре. Собираясь дать отпор, он взобрался на навозную кучу, но Одуэн опередил его и крикнул первый:
— Да здравствует Франция!
— Да здравствует Эльзас-Лотарингия! — парировал Малоре.
Одуэн чуть не рассмеялся.
— Да здравствует армия!
— Да здравствует армия!
— Это я сказал первым!
— Нет, я!
Тогда Одуэн ловко подстроил своему противнику ловушку.
— Да здравствует родина! — выкрикнул он.
— Да здравствует родина! — повторил за ним Малоре.
— Да здравствует наше знамя!
— Да здравствует наше знамя!
— Долой Германию!