Зелёная кобыла(Роман)
Шрифт:
Одуэн завел разговор о неотразимости военной формы, стал расписывать прохладные подлески. Сын степенно ответил:
— Ну работа мне не помешает сходить перекинуться словечком с Жерменой. Вы же знаете, у нее тоже забот хватает.
Натолкнувшись на такое сопротивление, Одуэн почувствовал себя уязвленным и сердито возразил:
— Сюда на три недели приехала дочь Зефа, такая красивая стервоза; что тут, что там — любо-дорого посмотреть! Притом и не таит даже, что не получает того, что ей нужно! Вот я и подумал: зачем, спрашивается, тебе надели эполеты?..
Эрнест был смущен. Он смотрел на заливные луга, на густые леса, столпившиеся вокруг больших с металлическим отливом прудов, на желто-зеленую равнину между лесами и берегом со вздыбившимися на ней, словно женские груди, деревьями. Такими они ему не виделись даже из Эпиналя. А Оноре остановился посреди улицы и застонал:
— Эх, мне бы мои двадцать лет… да, как бы я хотел! Хоть разок бы наверстать упущенное! Я говорю тебе про дочь Малоре, чтобы ты обратил на нее внимание, чтобы ты увидел, какая она красавица, и не прошел бы мимо. И если тебе не станет жарко при взгляде на нее, грош цена твоим двадцати годам!
Солдат удивленно смотрел на своего отца. Когда ему случалось задумываться об отцовских любовных приключениях, Эрнест обычно вспоминал супружескую привычку, почтенную, но не более того, раз и навсегда привязанную к одному углу дома. И вдруг он увидел отца, охваченного любовными грезами, которые, вырвавшись на волю, с таким молодым задором резвились на просторе, что казалось, даже поля вокруг и те преобразились.
— Она, должно быть, сейчас действительно красива, — вздохнул сын. — Еще и до отъезда в Париж она уже была…
— Ну что ты, ты просто не видел. Теперь даже и сравнивать нечего.
Оноре взял сына под руку и принялся с жаром описывать ему прелести Маргариты.
— Что тут еще можно добавить? Для нас ведь, ты это хорошо знаешь, все женщины Малоре красавицы.
Тут Оноре, казалось, забыл про Маргариту и заговорил с сыном о семье, об урожае, о гарнизонной жизни. Теперь они беседовали непринужденно, без всяких задних мыслей.
Солдат был счастлив, он радовался той радостью, которую давно предвкушал, думая о своем приезде в Клакбю. Оноре разделял радость сына. Он смеялся, поворачиваясь лицом то к лесу, то к речке, как бы говоря им: «Это мой сын. Старший из мальчиков, в военной форме. Я сделал его себе двадцать лет назад, и вот теперь он сильный, как и полагается парню в двадцать лет. Сильный, с ловкими руками и смышленой головой. Он играючи управится с упряжкой из шести лошадей. А ведь это я его всему научил, и теперь у него все получается еще лучше, чем у меня. Вот какие они, мои парни».
Когда им навстречу попадался кто-нибудь из односельчан, отец принимался рассказывать о делах в Эпинале, в казарме, как будто сам побывал там, будто только сейчас оттуда возвратился, хотя на самом деле он никогда там не был; а солдат говорил про хлеба, про хлопоты с урожаем в этом году из-за неустойчивой зимы. Они умыкали друг у друга хлеба и казарму, всем своим видом показывая, как они играют и веселятся, воруя их друг у друга. Расставшись с ними, односельчанин — будь то Бертье, Коранпо, Дюр или Русселье — пощипывал себя за усы и думал: «Одуэн идет домой со своим старшим».
А они шли дальше своей дорогой, довольные тем, что сейчас вот они снова вместе и что идут они через поля к себе домой. Им кричали (те, кто был далеко и кого некогда было подождать):
— А вот и ты со своим сыном!
А Одуэн кричал в ответ, и его мог слышать кто угодно, ему нечего (как правило) было скрывать:
— Видишь, это мой мальчик, он вернулся из Эпиналя.
И, смеясь, говорил Эрнесту:
— Это Бертье (или Коранпо, или Дюр, или Русселье).
На одной из тропинок, в пятидесяти метрах от дороги, показалась дочка Зефа Малоре. Увидев мужчин, она повернула голову, показывая свою грудь в профиль.
— Прогуливаешься? — спросил Одуэн.
— Иду домой, — улыбаясь, сказала Маргарита. — А вы, значит, с Эрнестом?
— Он приехал из Эпиналя в отпуск. Надо поспеть домой к полудню, мать ведь ждет его, сама понимаешь.
— И в самом деле красивая, — сказал Эрнест, когда они потеряли ее из виду.
Дома солдат отвечал на семейные излияния не так горячо, как можно было ожидать после столь долгой разлуки. Сразу после обеда он встал из-за стола и снял с головы Гюстава кепи.
— Вернусь через час, — сказал он. — Найду вас в поле.
— За нас не волнуйся, — возразил Оноре. — Я ведь уже сказал тебе, ты знаешь.
Когда сын ушел, он пожал плечами:
— Отправился к Жермене Винар. Что за спешка, хотел бы я знать…
— Они столковались еще до того, как он отправился на службу, — заметила мать.
— Плохого о ней ничего не скажешь, — с вызывающей интонацией в голосе заявила Жюльетта.
— Разве кто-нибудь утверждает обратное? — произнес Одуэн.
— Я просто подумала, что, может быть, лет сорок назад ее дедушке случалось ссориться с нашим дедушкой во время игры в кегли. Большего, чтобы расстроить свадьбу, и не требуется.
Жюльетта невесело рассмеялась, а Одуэн укоризненно посмотрел на нее. Она засмеялась еще громче, и тут он, весь раскрасневшись, перегнулся через стол и крикнул:
— Да выходи ты, ради Бога, за своего остолопа! Я вот прямо сейчас даю тебе свое согласие. Можешь считать, что ты его уже получила, я назад своего слова не беру. Обещаю раз и навсегда. Давай иди замуж! Давай, быстро!
Жюльетта сидела растерянная и с грустью смотрела на него, но Одуэн, вне себя от ярости, продолжал:
— Иди за него замуж, ты свободна. Иди же…
Однако он тут же пожалел о своей напористости.
Жюльетта приняла вызов:
— Благодарю вас. Я выйду замуж как можно скорее, как только он будет готов к этому.
— Кто он? — возмутилась Аделаида. — Может быть, мне об этом все-таки сообщат перед свадьбой.
Оноре пристально смотрел на дочь, надеясь еще что она не назовет имени и что дело останется без последствий. Но Жюльетта ответила, отчетливо произнося каждый слог:
— Ноэль Малоре.
Алексис выругался и вышел из кухни. У Аделаиды опустились руки; она смотрела на дочь, словно сомневаясь в ее здравом уме. Она не произнесла ни единого слова упрека, а только сняла фартук и направилась к двери, обронив на ходу: