Зеленая лампа (сборник)
Шрифт:
Ей было тогда около пятидесяти, а точнее, сорок восемь, но, глядя, как она идет легко и упруго, в это трудно было поверить. (Мне в мои девятнадцать ее возраст казался весьма солидным.) Простое, из сурового полотна платье. Белые резиновые туфли со шнуровкой, совсем без каблуков, и, может быть, поэтому создавалось впечатление, что она очень твердо ступает по земле. Если бы в тот день мне сказали, что она покончит жизнь самоубийством, я бы ни за что не поверила.
Она шла рядом с сыном, который был значительно выше и крупнее ее. Марина Ивановна то брала его за руку – так берут маленьких детей,
Ярко светило солнце, промытая многодневными дождями листва на деревьях и трава казались отлакированными.
Мы шли по главной улице села Кусково. В лавчонках продавались скобяные товары, посуда, пестрые ситцы, из булочной доносился запах свежеиспеченного хлеба. На противоположной стороне улицы мы увидели фотографа. Трехногий коричневый фотоаппарат – напоминание о конце XIX века – был прикрыт черной лоснящейся от времени и грязи тряпкой. На заборе – развешен холст, изображающий ту пеструю и роскошную жизнь, которая так привлекает детей и обывателей; детей – загадочностью, обывателей – ложной красивостью. Белый замок окружен пальмами и березами; белая лестница, вазоны, и в них розы, похожие на красные кочаны капусты. Васильковые волны с мыльной пеной бьются о ядовито-изумрудный берег. Что поделаешь, красота!
Марина Ивановна, смеясь, показала глазами на холст:
– Такое увидишь только в России…
Фотограф, заметив, что на него обратили внимание, сделал приглашающий жест рукой. Мы хотели пройти мимо, но тут вмешался Крученых – в нем заговорила страсть коллекционера.
– А почему бы нам не сфотографироваться? – сказал он. – Фотография без ретуши, без прикрас, что может быть интереснее для истории?! – Он быстро перебежал улицу и обратился к фотографу: – Когда будет готово?
– Через два часа!
– Прекрасно! А мы пока осмотрим музей.
Расположенный на берегу огромного озера Шереметевский дворец с его широкой каменной лестницей и вольно раскинутыми крыльями флигелей поражает посетителей своим изяществом и вместе с тем грандиозностью. Мы наперебой старались выразить свое восхищение. И вдруг Марина Ивановна сказала спокойным и немного монотонным голосом:
– Хороший дом, хочу жить в нем!
Мы шли по залам, любовались великолепной отделкой стен и росписью потолков, причудливыми узорами паркетов, старинной мебелью, видами, открывающимися из окон. Мне казалось, что Марине Ивановне, столько повидавшей на своем веку, всё это должно быть неинтересно. Но нет, она внимательно оглядывала всё вокруг, подолгу задерживалась возле портретов.
– Я не люблю вещи за то, что они переживают своих хозяев, – сказала она. – А вот портреты… Посмотрите на эту красавицу. – Она указала на темный портрет в тяжелой золоченой раме. Женщина в малиновом бархатном платье и седом парике, с родинкой на круглой розовой щеке, смотрела на нас ясными серыми глазами. – Какая она была, эта графиня? – продолжала Марина Ивановна. – Судя по ясности ее взгляда, ее много любили. Как, Алеша, а? – обратилась она к Крученых, видимо, считая, что ни я, ни Мур не можем быть компетентны в столь сложном вопросе. Не дождавшись ответа, она засмеялась милым приглушенным смехом и прошла в следующий зал.
Потом мы бродили в парке по тенистым прочерченным аллеям, белые мраморные статуи надменно и равнодушно глядели на нас.
– Какой покой, – сказала Марина Ивановна. – Посидим здесь.
День был будний, народу в парке раз-два и обчелся. Мы сели на скамейку, врезанную в подстриженный прямоугольник кустов. Солнце поднялось высоко и пригревало всё сильнее. Над газонами поднимался легкий пар – просыхала земля.
Шел разговор, медлительный, неторопливый. Со стороны он мог показаться ленивым, но часто именно так разговаривают о самом главном – об искусстве и поэзии, истории и современности.
– Старая истина: без прошлого не может быть настоящего, – говорила Марина Ивановна. – Потому что история – это поэзия. Я не верю в долговечность фашизма: уж очень яростно стараются фашисты выжечь из памяти народов прошлое. С какой неистовостью уничтожают они памятники искусства, книги…
– Ничего, – сказала я с легкомыслием, простительным только в девятнадцать лет. – Человечество пережило татарское иго, переживет и фашизм!
Марина Ивановна взглянула на меня своими большими сине-зелеными глазами. В них мелькнула добрая насмешка, но слова звучали серьезно:
– Что вы, девочка, фашизм гораздо страшнее татарского ига. Такой мерзости еще не знало человечество…
Я тогда не знала стихов Цветаевой «К Чехии» и потому не могла понять, что ненависть к фашизму выстрадана ею. Не понимала я и того, что Париж и Прага, захваченные Гитлером, были неотъемлемой частью ее жизни, никто из моих сверстников за границей не бывал, да и представить себе не мог, что когда-нибудь это станет возможным. Поэтому названия европейских городов звучали для нас так же отстраненно, как названия других планет. Словно уловив мое недоумение, Марина Ивановна продолжала:
– Наверное, то, что я скажу, – трюизм. Но я не могу понять, как народ, породивший Гёте и Бетховена, может творить такое? Не дай бог, если война придет в Россию! – Сказала она это с болью и с тревогой поглядела на сына. – Помнишь, Алеша, у Гумилева: «Как пережить это знойное лето?»
– Войны скоро не будет! – решительно проговорила я, и Мур, со всей верой юности в торжество добра, поддержал меня.
Марина Ивановна ничего не ответила. Некоторое время мы сидели молча.
– Да что об этом говорить, – вдруг сказала она и гибко поднялась со скамейки. – Пойдемте кататься на лодке.
Лодка оказалась большой, неповоротливой и тяжелой. И Мур, и я предлагали свои услуги, но Марина Ивановна сама села на весла. Она гребла широко и сильно, весла опускались с ровным всплеском. Иногда она задерживала весло в воздухе, и тогда множество сверкавших на солнце капель с веселым шумом летело в тихую воду. Я сидела прямо напротив Марины Ивановны и смотрела, как ловко движутся ее сильные и мягкие руки, розовеет смуглая, с бронзовым отливом кожа, треплются на ветру пушистые с проседью волосы, она казалась мне молодой и очень красивой.