Зелёная земля
Шрифт:
переписывающий старинные длинные свитки
языком современным – конечно же, больше понятным,
чем какой-нибудь мёртвый, давно опочивший в Бозе!
У него, у редактора, обычно плохо с глазами:
близорукость, как правило… вечная близорукость:
он умеет увидеть снаряд, но вблизи от снаряда
никогда не заметит бабочки – не говоря уж о смерти.
У него ненадёжная память, он путает цифры:
например, для него герой под номером Сто Пятнадцать -
то же самое, что под номером Два Миллиона Тридцать.
И к тому ж, он считает, что будет гораздо лучше
81 замолчать номера – а то как бы чего не вышло!
82 Вот и всё… но затишья, как правило, не хватает
ни на наш с вами век, ни на чей-нибудь век подольше:
и опять пролетают снаряды у самого сердца -
и опять далеко до ближней оливковой рощи.
Вездесущий божок из местных торгует водкой,
продавая её тайком боязливым солдатам,
чтобы те распевали – с иголочки новые – песни,
и бросались в бой, и в бою, как львы, умирали.
Налетает ветер, хороший северный ветер
и выветривает из памяти жизнь шальную,
а цена ей какая… монетка, минутка, слава,
рюмка водки – за здравие… вот хоть божка из местных!
95 Лишь потом вспоминается: бабочку звали Цезура.
1
Ну, здравствуй же, полный резни и возни,
мой город, Великий Не Мой!
такой каравай-каравай, чёрт возьми,
как будто и вправду домой
вернулся – и снова идут колесом,
часы, подминая судьбу…
хотя ведь, казалось, забыл обо всём
и видел всё это в гробу!
Но схватит за горло, но бросит на плац,
на красный булыжный помост -
где всё-как-и-прежде, где смейся-паяц,
где жалок-твой-жребий, где прост
расчёт – на себя, на свою маету
по городу, полному лиц,
держащих забытые фразы во рту -
весь ворох былых небылиц.
Где – за руки взявшись – покружишь ещё,
поводишь ещё хоровод -
пустое пространство обняв горячо,
хватая кого повезёт
за локоть, за горло ли… руки дрожат:
тут высоковольтная связь!
А твой каравай всё растёт на дрожжах -
ворча, клокоча, пузырясь.
2
Так что ж было общего? Да ничего
не вспомнишь, хотя бис трудом.
Сограждане, связанные бечевой -
пучок сельдерея, пардон:
мол, все были братья – и каждый трамвай
роднил, как и Бог не роднит…
Так что ж было общего? Да каравай -
огромный округлый магнит.
Тогда раздавали ещё по куску,
на выбор, на честный делёж,
долины да реки, печаль да тоску,
соблазны да страхи, да ложь -
и, помню, тянуло, как муху на мёд,
как бабочку на огонёк,
вокруг каравая водить хоровод
со всех своих, стало быть, ног -
до юности, зрелости… до сорока
каких-нибудь – с гаком и без, -
но не досчитались потом едока:
был, дескать, да как-то исчез
среди облаков, где никто не живёт -
помимо каких-нибудь птах!
Понятное дело… кружил хоровод -
кого-нибудь да растоптав!
3
Идут да поют: каравай-каравай -
пуста и легка голова!
Из бездны взывая, молю: не взывай
из бездны, Москва ты, Москва -
со всеми своими то этим, то тем!..
Не помню имён и домов -
ни этот вот памятник, древний тотем,
который так грешен, так нов!
А всё возникают и гибнут в толпе
воронки объятий – давно
и крепко замкнувшихся сами в себе,
такие знакомые, но
такие остывшие… холодно тут
у вас, при такой-то жаре:
термометры врут, и хронометры врут,
и хмурится Павел Буре.
И может быть, я здесь не жил никогда,
раз вместо врагов и друзей
средь этого снега, средь этого льда -
сей мемориальный музей.
Давай-ка ты, милый, отсюда, давай -
исчезни, покуда живой,
а то ведь такой каравай-каравай,
такой хоровод роковой!
Вот у этого камня и остановитесь,
ибо нет утешения на стороне,
зачарованный странник, заносчивый витязь
на своём деревянном коне.
Так пристало стоять полевому растенью -
в рукаве укрывая бокал:
тут, по этой дорожке, коротенькой тенью
страх уже не однажды мелькал.
А по этой – гуляла гроза с облаками
в незапамятные времена,
а по этой – отчаянье шло со полками,
и запятнанные знамена.
Но мелькнуло сомнения кроткое жало -
впрочем, не причинивши вреда, -
и своею дорожкой слеза пробежала,
не оставив следа.
Вот вам города древний срез:
тут сияние до небес
из автобуса нумер нуль,
чей водитель прилёг на руль, -
при свечении сих Стожар
я единственный пассажир