Зелёная земля
Шрифт:
словно всё вообще понимая, -
и легла на ковре, как немая,
и помочь ничему не могла.
А табачная глупая лента
льнула к локтю, твердила ну-ладно-
посидите-зачем-вам-домой,
будто знала – и знала, наверно, -
для чего полыхает латерна
у порога, над уличной тьмой.
Между тем как за дверью снаружи
собрались уже полчища вражьи,
приготовили всю свою злость -
и две смерти обнялись, болтая…
Но звенела струна золотая -
и не шлось, и не шлось, и не шлось.
Не при этой погоде капризничать у бистро,
на витрины глазеть или медлить на переходе
и часами болтаться по мокрому Vesterbro -
не при этой судьбе, не при этой плохой погоде.
Нам пора научиться отказу от лёгких благ,
от внезапных поездок и слишком далёких планов -
и пора научиться пореже вздымать свой флаг,
а тем паче в присутствии прочих достойных кланов.
Не при этой погоде носить белоснежный плащ
или следовать новой – неверной, как кошка, – моде
и гадать, отчего вдруг пиджак твой уже блестящ -
не при этой судьбе, не при этой плохой погоде.
Тут ведь дело обычное: хоть и идут бои,
но всегда не твои – это где-нибудь там, в России,
между тем твоё войско – синички и воробьи,
да и сам ты не генерал, а Франциск Ассизи.
Не при этой погоде настаивать на правах
и стоять в оцепленьи при прочем честном народе,
нападать на дракона – о трёх ли, двух головах -
не при этой судьбе, не при этой плохой погоде.
Все права твои – птичьи, и птичьи – твои мозги,
и живёшь ты при птицах, и птицы тебя помянут,
раз уж в небе твои товарищи и враги,
раз уж только крупа в ненадёжных твоих карманах!
И когда от тебя останется лишь дымок,
присягни лишний раз прихотливой своей свободе,
той, которую ты на земле ублажить не смог -
ни при этой судьбе, ни при этой плохой погоде.
У меня остаются две песенки:
это две пограничные песенки -
очень, правда, короткие песенки
по сравнению с… нынешним днём,
но их можно твердить и вынашивать,
перевешивать и перемешивать,
раз завещаны песенки… мне же ведь?
–
поздним вечером в кресле одном.
Шпиль похож на Господнее лезвие,
и рассветные сумерки трезвые,
став навытяжку в северном Шлезвиге,
не пускают отныне сюда -
так что чинная улица Йоргена
вся на нервах и страшно издёргана:
ей ненадобность гутена моргена
так нова ещё, так… молода.
Что с ключами теперь, с их бренчанием -
хоть и тихим, а всё ж замечаемым,
замечаемым и – нескончаемым,
повторяющим в утренней тьме
две мои неотвязные песенки
и вчера ещё связные песенки,
да теперь уж бессвязные песенки -
полудатские, полунеме…
Там, помню, был Бог и цветок полевой -
и Бог, как цветок, там качал головой,
а чьей головой – не поймёшь,
поскольку ведь Бог не цветок полевой
и, значит, не может качать головой -
своей, то есть Божьей, – а всё ж…
Они были вместе и вместе росли:
Бог рос из небес, а цветок из земли,
друг другу навстречу стремясь,
и вился поодаль какой-то припев -
но, раз не успев и другой не успев,
почти потерял с ними связь.
Надеючись так и исчезнуть молчком,
но будучи схвачен вязальным крючком,
как некая просто петля,
припев был надёжно прилажен с боков,
да жаль, оказался совсем никаков:
ля-ля и ещё раз ля-ля.
А больше в той песенке не было слов -
её запирали на лёгкий засов,
пока, потеряв уже нить,
я так и не мог почему-то взять в толк,
что это за Бог был и что за цветок,
и что их могло так роднить…
Там мотылёк один порхал,
и там гуляла мэдхен -
и шла беседа по верхам,
на малых скоростях:
на языке таком родном,
таком смешном и ветхом,
как этот город за окном,
протёртый на локтях.
А мотылёк – он был пострел,
сперва, конечно, юный,
но он стремительно старел,
пока беседа шла,
и мы старели вместе с ним
и вместе с этой руной,
и плыл над нами горький дым
минувшего числа.
Ах, не добился ничего
пострел от строгой мэдхен,
а жизнь закончил кочево -
исчезнув в облаках,
и завершился б их роман
словцом, понятно, метким -
да вот… надолго задремал
крючок в ночных руках.
1
На дешёвой такой, на бездарной такой оперетте