Зеленые берега
Шрифт:
Настя знает, что я собаку съел на женской красоте, и ценит во мне это вполне мужское качество. "Приятно оказаться в руках настоящего знатока!" — говорит она, снимая с себя серьги, перстни, браслеты, часики и вынимая шпильки из своих неправдоподобно густых, длинных, овсяно-пшенично-ржаных, чуть, правда, подкрашенных, но все же не имеющих аналогов ни в живой природе, ни в человеческой истории, сказочных волос. Когда-нибудь она задушит меня этими волосами. Потом причешется, воткнет в волосы все шпильки, наденет часики, браслеты, перстни и серьги, внимательно поглядит
Совершив это злодеяние, Настя будет права. Потому что я уклоняюсь, увиливаю, не решаюсь, бездействую. Потому что я ни рыба ни мясо. Вот уже три года, как Настя моя невеста. Вот уже три года, как я решил на ней жениться и объявил ей об этом. Но не женюсь. Почему-то тяну, почему-то откладываю, чего-то жду. Чего, чего я жду? Где я еще найду такую почти неземную красоту? И кто еще станет мне говорить вот так, прямо в лицо: ты гений? И все же что-то мелкое, чего я и разглядеть-то не в силах песчинки какие-то, пылинки, ворсинки, проникают в колеса моего сознания, в подшипники моей воли, тормозят мои действия и мешают сделать последний шаг к дверям того страшноватого, хотя и приветливого с виду учреждения, где ставят подписи и печати.
А Настя готова. Она — хоть завтра. Даже сегодня. Сейчас вот позвоню ей, скажу: "Пошли! Там до шести, еще успеем!" И она прибежит, накрашенная, принаряженная, благоухающая, возбужденная.
Прибежит и скажет: "Наконец-то! Ну и зануда ты! Три года меня мурыжил!" И прижмется своим ярко-красным напомаженным ртом к моей жесткой, но, как она уверяет, импозантной, типично русской бороде.
Но вот я все сижу. Не звоню. Не зову. Не решаюсь. Нерешительный я на редкость. Сижу, по-прежнему вытянув ноги. Сижу и слушаю.
Тикает будильник. Гудят моторы проезжающих по улице машин. В трубе отопления что-то попискивает. У соседей сверху спустили воду в уборной. По лестнице кто-то прошел, громко топая. Лифт проехал наверх мимо нашего третьего этажа и остановился, кажется, на пятом. Грохнула его дверь. Под окном прошла компания шумных пьяных людей. Гомон постепенно затих. За стеной, у соседей сбоку, упало на пол что-то тяжелое и вслед за этим заплакал ребенок. У соседей снизу заляла собака. Вот она перестала лаять.
Закрываю глаза. Сижу с закрытыми глазами. Снова их открываю и вздрагиваю: у книжного шкафа кто-то стоит. Неясная, призрачная фигура. Женская. В длинном светлом платье с узкой талией, с буфами на плечах и с гладкой юбкой колоколом. Стоит спиной ко мне, слегка наклонившись. Лица не видно. И волосы плохо видны.
Вскакиваю. Фигура исчезает. Подхожу к шкафу. Стеклянная дверца приоткрыта и книжка моих стихов (та, что вышла первой) вытащена почти наполовину, ее уголок торчит пугающе.
Задремал? Опять померещилось? Перед отъездом на дачу сам брал книжку? Не помню. Не могу вспомнить.
Или это матушка в мое отсутствие решила перечитать мои творения? А я, войдя в комнату, не заметил, что дверца шкафа приоткрыта?
Снова сажусь в кресло. Ноги не вытягиваю. Сижу, сдвинув колени и вцепившись руками в подлокотники. Если что — сразу вскочу и брошусь… Куда брошусь? Что за чушь! Завтра же, завтра же к психиатру!. Никогда у меня не было никаких видений! Ни один призрак еще не рылся в моих книгах! Лиха беда — начало, а там и пойдет. Не такое еще примерещится. Упекут меня в желтый дом за милую душу! Настя будет огорчена. Хорош жених! Куролесил-куролесил, тянул резину три года и вдруг свихнулся! "И поделом ему, мерзавцу! — скажет она, прижимая платочек к распухшему, потерявшему античную форму носу. — Я знала, что этим кончится! Он и меня чуть до Пряжки не довел! Всю жизнь мне не везет! Всю жизнь!"
Бренчание ключа в замке. Звук открываемой входной двери. Шарканье вытираемых о половик подошв. Тихая возня в прихожей.
— Мама, это ты?
— Ах, ты уже вернулся!
Подымаюсь, подхожу к дверям, выглядываю в прихожую.
— Ты не брала в шкафу мою первую книжку стихов?
— Нет, не брала.
— И никто не приходил, никто не был в моей комнате?
— Нет.
Возвращаюсь на свое место. Снова сижу. Но теперь уже не слушаю, а смотрю. Смотрю на свои картины. Соскучился. Не видел их целый день.
Картин у меня много. Все стены увешаны картинами. Что они изображают, я и сам не знаю. И никто не может мне толком объяснить, что они изображают. Но, однако, это не абстракции. Это не каша какая-нибудь из цветных мазков или из цветных квадратиков с кружочками. Это и не сплетения каких-то извивающихся лент и нитей. Это и не краска, выплеснутая на холст и растекшаяся по нему прихотливо. Это нечто другое, нечто странное. Вроде бы значительное, но непонятно — почему. Вроде бы волнующее, но неясно — чем. Вроде бы красивое, но не похожее ни на что. Кое-кому это нравится.
Хорошо знакомый литератор даже купил у меня одну картину. Мне не хотелось с ней расставаться, но Хорошо знакомый был настойчив и уговорил меня. К тому же я был немножко навеселе, да и деньги мне были очень кстати. Нет, нет, мне совсем не хотелось ее продавать! Когда картина была уже завернута в бумагу и перевязана бечевкой, когда литератор взял ее под мышку и направился к дверям, я, не соображая, что делаю, схватил ее за край и стал тянутт к себе. Но покупатель оказался предусмотрительным и так крепко держал покупку, что моя атака оказалась безрезультатной. Когда он ушел, я кинулся к окну. Я видел, как он нес мою картину по двору с самодовольным видом победителя. Я видел, как он исчез за углом вместе с моей картиной.
Через неделю я стосковался по своему шедевру и явился к Хорошо знакомому литератору.
— Гляди! — сказал он и распахнул предо мною двери комнаты. Я вошел и обомлел. На совершенно пустой, высокой стене, оклеенной светло-серыми однотонными обоями, в самом центре красовалась моя картина. Она была безумно хороша. Я никогда ее такою не видел. Я даже не подозревал, что она может такою быть. У меня она располагалась среди других полотен. Здесь же она висела одна. Ничто не соперничало с нею в совершенстве, ничто не мешало на нее глядеть.