Зеленые млыны
Шрифт:
Лошади в шорах, с удилами, одним словом, в такой упряжи, о какой Вавилон начал уже забывать. Выезд этот, озарив Вавилон сиянием расцветающей весны, сверкнул, как в сказке, и увез Мальву, а вместе с ней и меня, вконец ослабевшего на вавилонских затирухах, которые тут почему то называли шлихтою. Отпуская Журбу за Мальвой, Аристарх написал писульку моему отцу (они когда то служили в одном продотряде), напомнив, что его, отца моего, мать теперь одна, без деда, в хате и воды подать некому, а там у тебя, дескать, Валахов полно, так не прислал бы хоть одного к старухе, Вавилон от этого, чай, не обедняет. Этим одним в Вавилоне оказался я, Валахи с радостью подарили Зеленым Млынам лишний рот (на одну весну!), но мне казалось, что я, как и Мальва, еду туда на всю жизнь (так основательно снаряжали меня в путь). Мальва всю дорогу вытирала глаза краешком перкалевого платочка, Но особенно сильная тоска охватила ее, когда проезжали притихшие под вечер села. Журба утешал ее, но не так умело, как это делал бы кто-нибудь другой
Глава ВТОРАЯ
Все здесь я сравнивал с нашим Вавилоном.
Лопухи, деревья, цвет васильков во ржи, красные маки в пшенице, женщин, мужчин, здешних философов — с бессмертным Фабианом, богов, учителей, сельсоветских исполнителей, одним словом, все одушевленные и неодушевленные предметы: и то, что вставало перед моими глазами воочию, и то, что доводилось от крывать самому, что дома составляло внутреннюю суть Вавилона. Я предчувствовал, что это занятие продлится долго, до тех пор, пока Зеленые Млыны не заполнят мою душу настолько, что там не останется места ни для Фабиана, ни для сына козла Фабиана, этой помеси вавилонской белой масти с буланой, умом — в отца, а чисто вавилонской ветреностью — в мать (сын козла Фабиана родился у козы Чапли, которую еще и теперь можно встретить на самых высоких вавилонских кручах, куда только осенью, перед отправлением в теплые края залетают серые стаи скворцов). В Зеленых Млынах есть козел, только без клички, без имени, без философской мысли в глазах, козел, который практически ничего не добавляет Зеленым Млынам, круглый день валандается без толку, а по ночам, говорят, превращается в черта и пугает лемковских молодичек, когда они расходятся из агрошколы, которую завел здесь вместо ликбеза Федор Журба.
Его, бывшего пастуха, вероятно, тешило, что он знал теперь во сто крат больше хозяек тех коров, которых когда то пас, получая плату до того ничтожную, что увеличение числа голов в стаде почти не выводило его из нужды, а в ней он пребывал еще с тех пор, когда батрачил у Гордыни.
Теперь же именно он, а не те великие свекловоды, на которых держались когда то Зеленые Млыны, учил, как сажать, как выращивать, как ставить рекорды по сахарной свекле, хотя сам за всю свою жизнь не вывез в Журбов ни одного воза собственной свеклы. При всей своей скромности и робости Журба теперь относился к себе намного серьезней, чем те, кого он до поздней ночи учил в холодном каменном доме спесивого Гордыни, сбежавшего в двадцатых годах за рубеж, куда этот богач загодя перевел и капиталы. Молодицы, знавшие предысторию возникновения агронома Журбы, посмеивались. Ведь когда встал вопрос, кого посылать учиться на агронома, на собрании в один голос назвали Журбу, чтобы избавиться от него в Зеленых Млынах, чтоб лишить молодой колхоз самого пламенного сторонника и защитника. Аристарх Липский, доверчивый, как ребенок, выполнив волю масс, вскоре ощутил размер утраты. Он лишился едва ли не самой крепкой опоры, чувствовал себя в Зеленых Млынах без Федора куда более шатко, но возвращать Журбу из Белой было уже поздно, да и неловко (студенту тогда уже перевалило за тридцать), а когда он узнал, что тот после Белой осел в Ко зове и читает на курсах, так прямо места себе не находил.
Другому, может, и было бы все равно, но Аристарх во что бы то ни стало хотел заполучить в Зеленые Млы ны ученого агронома, и не какого нибудь, а только Журбу. Он и вырвал его, можно сказать, из первых объятий Мальвы, которая тогда только пришла на курсы. Всего один раз удалось ей привезти агронома с курсов в Вавилон, а во второй раз его видели уже на свекольном балу. Он прибыл из Зеленых Млынов вместе с лемками, которые хоть раз да поглядели на настоящий Вавилон.
Хата Тихона и Одарки, говорят, и при них была такая же пустая — как после конфискации. Ни кровати, ни сундука, ни лавки у стены. Только стол, что стоял на четырех кирпичах, чтобы не врасти в земляной пол, да еще нары, тоже на кирпичах, застланные потертой мешковиной. В посудном шкафу одна миска — вот и вся посуда; даже лопаты для хлеба не было в углу у печи.
Тихон был высокий, молчаливый, с каштановыми вихрами, которые торчали на голове словно просмоленные— говорили, что ветер свистел в них, будто в хвое. А нос у Тихона был похож на сосульку, только намерзшую не так, как намерзают сосульки под крышей, когда после оттепели ударит
Выходили они всегда в обеденную пору. Не было случая, чтобы Тихон и Одарка обманулись в своих расчетах, к кому пожаловать на обед в тот или иной день. «Мир дому…» — говорил Тихон на пороге и начинал чихать, пропуская вперед Одарку. Та сразу же принималась расхваливать запахи, которые, мол, и на улице почуешь — так хороши. «Честь имею, честь имею», — говорил Тихон чихая. Их приглашали к столу, на горячую поджарку, а то и на итерницы (кровяную колбасу), — Тихон еще на заре видел со своего бугра, как на этом дворе за овином коптили поросенка. Застольную беседу брала на себя Одарка, а Тихон ел молча, только изредка вставлял словечко в честь хозяев. Он умел держаться за столом учтиво, не как случайный приблуда, а как желанный и высокий гость.
Когда же им доставалось еще и по чарочке, то из гостей они выходили под ручку и пели на два голоса всегда одну и ту же песню. Одарка свое, а Тихон свое:
Не дивитесь, что я часто женихов меняю, Я хочу такого мужа, какого я знаю: Чтобы трубки не курил, порядку не рушил, К чужим женам не ходил, одну меня слушал. Не дивитесь, что я долго не хочу жениться, Я ищу жену такую, чтоб не ошибиться: Чтоб не ныла, не скучала с самого начала, А приду домой под мухой — чаркой бы встречала.И сейчас еще говорят в Зеленых Млынах: «Запоем ту, Тихона и Одарки». Если Тихон долго не выводил Одарку в гости, она пропадала с тоски, говорила: «Чем такое житье, пойду лучше под почтовый…» Когда кто-нибудь в Зеленых Млынах, ища легкой смерти, решался броситься под поезд, то не под какой нибудь, а только под почтовый, под «классный». Ну есть ли, скажите, смысл погибать под каким то там товарным, на котором, кроме «Гаврилы» в тулупе на последней площадке, никого больше и нет, так что некому и поскорбеть о твоей гибели, разве что в Зеленых Млынах потом скажут: «мужчина под поезд попал» или «женщина под поезд попала». И только потом поинтересуются, кто именно. Зато, если поезд почтовый, тут тебе сразу же и остановка, и переполох, и пассажиры разнесут весть о твоей смерти по всему свету. Что ни говорите, а ведь и самоубийца думает о бессмертии. Один такой поезд — из Одессы — вот уже полстолетия, чуть ли не с тех пор, как проложили железную дорогу, проходит через Зеленые Млыны как раз в обед, минута в минуту. Он издавна служил селу как бы часами, по которым ставили в хатах ходики, а у кого их не было, те тут же садились за стол обедать. Имело значение еще и то, что именно под этот поезд бросился Марко Гордыня, подло обманутый и вдрызг разоренный старшим братом Михеем. Бывают поступки, которые люди слепо берут за образец. Вот Одарка и отправлялась, разодетая, как на праздник, под этот самый поезд. Идти ей надо было через все Зеленые Млыны, так что Тихон нагонял ее уже где то на полдороге, силком возвращал домой и тут же в обед вел «гостевать» (так они называли эти свои походы). И они снова попадали туда, где надеялись отведать если уж не колбаски, то либо налистников с творогом, запеченных в горшочке, либо вареников с потрохами, либо, наконец, тушеной баранины, чей аромат Тихон улавливал на большом расстоянии.
Так они и жили, пока кто то не пожаловался на них в сельсовет. Дескать, спасу от них нет, не пора ли приструнить лодырей? Верно, жалобщик был из тех, на чьи обеды они зачастили. Вызвал их обоих Липский (колхоза тогда еще не было, и он правил в сельсовете). Усадил рядком на лавке. У Тихона от страха руки свисали до полу, а Одарка свои молитвенно скрестила на груди. Их ведь еще никогда не звали в сельсовет, поскольку они не могли ничего задолжать ни Зеленым Млынам, ни государству. А тут Аристарх и давай:
— Вот, стало быть, вы какие? Гм…
— Какие же? — переспросил Тихон и подтянул руки на лавку, почувствовав, что именно они бросились в глаза председателю.
— Гордость наша — Тихон и Одарка… Дух наш…
— Это мы…
— Мы, — подтвердила Одарка.
— Что же вы позорите бедняцкую честь? Мозолите глаза врагам нашим. В глотку им заглядываете… Объедаете их…
— Мы? — ужаснулась Одарка. — Да мы же им отрабатываем, обдиралам. Я для них перо щиплю утиное и гусиное. Коноплю вымачиваю в прудах. Потом всю зиму пряду для них двенадцатку [], чтоб она им на саван! А Тихон…